Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура - Константин Анатольевич Богданов

отец.

Мальчик разрыдался.

– Ты? – сказал отец как-то удивленно-спокойно. – А я ведь тебя ищу.

Он подошел вплотную и вдруг взвизгнул:

– Негодяй!

Как-то неуверенно и неловко, покачнувшись, ударил мальчика по щеке. Рука его сразу повисла, а губы запрыгали.

– Ты хоть о матери-то подумал?! Ну ладно, меня ты не любишь… я знаю… хотя в день рождения… Но мать!.. Неужели ты?.. – Он осекся и испуганно посмотрел на мальчика.

Мальчик закрылся локтем и зарыдал сильнее.

– Что с тобой?! Говори!! Что ты с собой сделал?!

– Ho-га… – только и мог между всхлипами сказать мальчик (42).

Эти слезы не сближают героев, а еще больше разобщают их. Отметим, что финал процитированного фрагмента объясняет, почему рассказ так странно называется, и вместе с тем неброско указывает на определяющую роль мотива слез в тексте. Дефис здесь заменяет слезный всхлип: но–всхлип–га.

Однако максимальное отчуждение между отцом и сыном оказывается прелюдией к максимальному их сближению в финале и тоже через слезы. Сначала отец проявляет физическую силу («Отец внес его по лестнице» (42)), а затем сын перестает стыдиться отца в себе, он не столько понимает, сколько ощущает, что жестокая сила мальчиков – это не его, а слабость и даже истеричность отца – его. Поэтому рассказ завершается не только слезами отца и сына, но и дополнительным сентиментальным жестом сына, который, не стесняясь присутствия постороннего человека (врача), прижимает к щеке отцовскую руку. А Зайцев-старший и здесь не изменяет себе. Он, как по-настоящему слабый человек, вмешивает в ситуацию более сильную, но постороннюю инстанцию – все того же врача: «– Доктор… – сказал отец. – Что же это, доктор?..»

И уже неважно, что сын в финале откровенно врет отцу, да еще подкрепляет вранье сакральным для детской советской литературы словосочетанием «честное слово» (вспомним одноименный рассказ Леонида Пантелеева): «Уроки я приготовил. Честное слово, папа…». Никаких уроков Зайцев-младший приготовить не мог – некогда было, вместо этого он гулял с мальчиками. Просто герой запоздало вспомнил наказ матери из начала рассказа:

Сегодня папин день рождения, и мама сказала: «Как придешь из школы, сразу садись за уроки, потом приберись и все сделай очень хорошо до того, как папа вернется с работы. Это будет лучший подарок» (30).

Так вот, это искреннее желание мальчика сделать подарок отцу оказывается куда важнее пресловутой правды, как и понимание того, что он, подобно отцу, слаб: познание себя оказывается важнее и «победнее» и силы, и почти обязательного для советской литературы желания героя исправиться и из слабого стать сильным.

Таким образом, слезы в рассказе Андрея Битова «Но-га» выполняют обе свои важнейшие для мировой литературы функции. Это и слезы разъединения, и слезы объединения, и слезы горя, и слезы очищения, ведущего к радости.

«Во сне ты горько плакал» (1977) Ю. Казакова

Среди многих загадок программного рассказа Юрия Казакова едва ли не самая важная это загадка заглавная, она же финальная: отчего «горько плакал» «во сне» мальчик Алеша, которому, как мы узнаём из последнего предложения рассказа, было полтора года (367)?938

Эта вполне конкретная загадка ранее в тексте формулируется как загадка сознания и подсознания не только сына рассказчика Алеши, но и всех детей на земле.

Ты улыбнулся загадочно. Господи, чего бы я не отдал, чтобы только узнать, чему ты улыбаешься столь неопределенно наедине с собой или слушая меня! Уж не знаешь ли ты нечто такое, что гораздо важнее всех моих знаний и всего моего опыта? (360)

Таким вопросом главный взрослый герой рассказа (очень близкий автору) задается, глядя на Алешу. Затем в воспоминаниях рассказчика возникает образ спящего Алеши в еще более раннем, младенческом возрасте, и вопрос о тайне его сознания и подсознания повторяется:

Что значила твоя улыбка? Видел ли ты сны? Но какие же сны ты мог видеть, что могло тебе сниться, что мог ты знать, где бродили твои мысли и были ли они у тебя тогда? Но не только улыбка – лицо твое приобрело выражение возвышенного, вещего знания, какие-то облачка пробегали по нему, каждое мгновение оно становилось иным, но общая гармония его не угасала, не изменялась. Никогда во время бодрствования, – плакал ли ты или смеялся или смотрел молча на разноцветные погремушки, повешенные над твоей кроваткой, – не было у тебя такого выражения, какое поразило меня, когда ты спал, а я, затаив дыхание, думал, что же с тобой происходит (360–361).

А потом Казаков с горечью констатирует, что «самое великое время, то время, когда рождается человек, закрывается от нас некоей пеленой» забвения (365). И это нас превращает сожаление о невозможности узнать, почему плакал и улыбался Алеша, в сетование о стертой детской памяти каждого человека.

Куда же это все канет, по какому странному закону отсечется, покроется мглой небытия, куда исчезнет это самое счастливое ослепительное время начала жизни, время нежнейшего младенчества? (365).

В блокноте 1963 года (то есть за четыре года до рождения сына писателя, которого назвали Алексеем) Казаков набросал замысел будущего рассказа и указал на один из способов, с помощью которых взрослый человек может попытаться проникнуть в сознание маленького ребенка: «Написать рассказ о мальчике, 1,5 года. Я и он. Я в нем. Я думаю о том, как он думает. Он в моей комнате. 30 лет назад я был такой же. Те же вещи»939.

Герой рассказа «Во сне ты горько плакал» тоже пробует этот способ – перевоплотиться в маленького ребенка, вспомнив о собственном детстве:

Глядя сверху на мелькающие твои ножки, на нежную шейку с серебристой косичкой, на пушистый хохолок на макушке, я постарался и себя вообразить маленьким, и сразу же воспоминания обступили меня (357).

Однако герой тут же признается, что этот способ не работает: «но какое бы раннее детство мне ни вспомнилось, всюду я был старше тебя» (357).

Между тем у внимательного читателя рассказа Казакова есть все исходные данные для того, что предложить правдоподобный ответ на вопрос: отчего Алеша горько плакал во сне?

Для этого читателю нужно обратить внимание на еще одну загадку рассказа: зачем в текст введен фабульно абсолютно «лишний» персонаж, друг рассказчика, самоубийца Митя?940

С описания встречи Мити с героем, отправляющимся с сыном на прогулку, рассказ открывается. Поговорив, Митя и рассказчик расстаются, и рассказчик вместе с Алешей привычным маршрутом обходит окрестности Абрамцева. Затем отец и сын возвращаются домой, герой укладывает Алешу