Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена) - Василий Сергеев

– свидетельствует канцлер Безбородко.

Эти обыкновения, столь долго им виданные и тщательно обдуманные, Павел, став императором, решил искоренить. Первый же заговор «преторианцев» мог свергнуть его с престола и стоить ему жизни. И он начал реформы с гвардии.

«...Не успел вступить на престол, на третий уж день чрез письмо к генерал-прокурору, приказал обвестить везде и всюду, чтоб все, уволенные на время в домовые отпуски, гвардейские офицеры непременно и в самой скорости явились к своим полкам, где намерен он был заставить их нести прямую службу, а не по-прежнему наживать себе чины без всяких трудов. И как повеление сие начало, по примеру прочих, производиться в самой точности, то нельзя изобразить, как перетревожились тем все сии тунеядцы и какая со всех сторон началась скачка и гоньба в Петербург. Из Москвы всех их вытурили даже в несколько часов, и многих выпроваживали даже из города с конвоем...»

Засим был проведен смотр офицерскому составу полков: все дворяне и «недоросли», числящиеся в штате, но отсутствующие в строю, были отправлены в отставку. Увольнялись и те, кто в строю числился, – «по делам их». Павел отправил в отставку 7 фельдмаршалов, свыше 300 генералов, более 2000 штаб- и обер-офицеров. Одновременно неслужившим дворянам было запрещено участвовать в выборах в органы местного дворянского самоуправления и занимать выборные должности в них. Были ограничены права и льготы, дарованные дворянам в 1785 году. За малейшую провинность могли и дворянства лишить, и в Сибирь сослать.

Павел сформулировал свое «l'etat s'est moi1»*«Государство – это я» (франц.). Фраза Людовика XIV*:

«В России велик только тот, с кем я говорю, и только пока я с ним говорю».

Фраза стала девизом русского самодержавия, только теперь воскресавшего после вековой эпохи диктатуры дворянства.

Аракчеев, вышедший из крестьянской семьи, разоренной провинциальными князьками, был возведен в чин военного коменданта Санкт-Петербурга. Он был очень доволен своим августейшим хозяином. Он тщательно расследовал каждую несправедливость, допущенную во времена Екатерины, и исправлял ее, следуя царскому указу.

Павел понимал, что восстановление попранной справедливости дешево ему не обойдется и от бывшей гвардии нужно обороняться гвардией новой, своей, гатчинцами. Страх погибнуть от шпаги, от яда, от измены был постоянной составляющей его бытия. И тем более делает ему честь, что он не пошел на поводу у своего страха. Князь Чарторыйский, свидетель восшествия Павла I на трон, утверждает, что топот сапог и бряцание оружия заставили забыть обо всей предшествующей роскоши. Костюмы, выражение лиц, походка присутствующих и их род занятий разительным образом отличались от обстановки предыдущего правления: дворец стал похож на гвардейский корпус.

«Тотчас [по воцарении Павла] во дворце приняло все другой вид, – вспоминал и Г.Р. Державин, – загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом».

Павел восстановил в 1799 году «кавалергардский корпус», расформированный им двумя годами ранее, со значением личной гвардии императора как великого магистра ордена св. Иоанна Иерусалимского. Все 189 служивших в нем дворян имели знак мальтийского креста.

Граф Брель, посол Пруссии, писал:

«Император, желая исправить недостатки предыдущего правительства, все разрушает, вводит новый режим, который не нравится нации и который совсем не продуман... Недовольство дворян настолько велико, что не выразить словами. Неуверенность в будущем, боязнь потерять свою должность и страх перед постоянными нововведениями приводят его в отчаяние... Один Господь знает, чем все это закончится!»

Говорили, что император весьма придирчив на парадах. Да, он придирался, осматривая полки гвардейцев, придирался, оценивая: раскассировать или нет? Его взгляд, направленный на этих людей, не упускал ни одной детали. То он казался восхищенным, то на его лице удовольствие сменялось гневом и он надувал свои худые щеки. Он делал нетерпеливые движения, пожимал плечами или топал ногами, чтобы выразить гнев.

Санглен:

«Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, научил нас и народ, слишком рано, что различие сословий ничтожно. ... без этого различия самодержавие удержаться не может...»

Он видел еще одну лазейку для гвардейцев: возможность сажать на трон «своих» императоров давала им неопределенность правил передачи престола, учрежденная Петром I. И он издал указ, по которому корона может переходить только по прямой линии, к наследникам, прежде всего мужского пола. Будь этот указ прежде, – может, и не случилось бы «дворцовых переворотов», потрясающих страну с начала века?

КАЗНА

Бери, большой тут нет науки;

Бери, что только можно взять.

На что ж привешены нам руки,

как не на то, чтоб брать?

Капнист. Ябеда

В это бедственное для русского дворянства время бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге – до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла...

Фонвизин

Казна была пуста, долги – неисчислимы. Русское государственное хозяйство встречало XIX век с 44 миллионами рублей101*«Тех» рублей, когда на один-два рубля можно было купить соболью шубу, корову...* внешнего и 82 миллионами внутреннего долга. Еще хуже было то, что казна разворовывалась и проконтролировать, как, кем и когда, было невозможно: asinus asinum fricat102*Осел об осла трется (лат.): рука руку моет*. Но и здесь Павел – не сразу, но тем тщательнее обдумав, – нашел выход. В сентябре 1800 года он утвердил «Постановление о коммерц-коллегии». Хитрость органа сего, в отличие от предыдущих с похожими названиями, состояла в том, что более половины членов (13 из 23) не были государственными служащими, не были даже дворянами, или, во всяком случае, потомственными дворянами. Это были купцы и заводчики, люди, платящие налоги, а не проедающие их! Люди, привыкшие друг друга в делах контролировать и знающие, как это делать. Это было то, из чего во Франции разгорелся сыр-бор: власть, пусть пока только экономическая, – в руках третьего сословия. Люди, прежде политически бесправные, получали на выборной основе места в правительстве!

Учреждению этому, нацеленному противу дворянской диктатуры, сужден был краткий век – ровно тот же, что и самому Павлу I. Александр I на пятый день царствования – здорово, видно, кого-то допекло! – ликвидировал дело, выстраданное отцом:

«...оставя в той коллегии членов, от короны определенных, всех прочих, из купечества на срочное время избранных, отпустить в их домы, и впредь подобные выборы прекратить».

«Плешивый щеголь, враг труда»*Выражение А.С. Пушкина* выполнял задание тех, кто привел его к власти. И по-прежнему городничие стали таскать купцов за бороды...

Император Павел, на деле осуществляя принцип salus populi suprema lex est*Благо народа да будет высшим законом (лат.)*, решил

«перевесть всякого рода бумажную монету и совсем ее не иметь»

– ассигнации он считал одной из мерзостей предыдущего, екатерининского века. На площади перед Зимним дворцом устроили уникальное auto da fe: жгли ассигнации. Ветер раздул пепел, только что стоивший по номиналу свыше пяти миллионов рублей. Стоимость денег в карманах у жителей страны поднялась, но вряд ли хоть кто-то из них понял связь костра на Сенатской площади и этого повышения их благосостояния, как мало кто понимал, что, печатая не обеспеченные ничем бумажки, Екатерина II выступает в роли официального, безнаказанного фальшивомонетчика, нагло залезая в карманы своих подданных. Добрые граждане недоуменно пожимали плечами: «Деньги жжет! Ну, не идиот ли?». Донкихотского жеста никто не понял, рейтинг Павла, говоря сегодняшним языком, от этого не возрос, если не упал. Между тем в казне, откуда были взяты ассигнации, дыр хватало, и дворцовыми серебряными сервизами и иными вещами, переплавленными в монету, все их заткнуть не удалось...

В день коронации Павел издал указ, запрещающий барщину по воскресеньям и ограничил ее тремя днями в неделю.

«Закон, столь решительный в этом отношении и не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому»,

– заметил прусский дипломат Вегенер. Известны случаи, когда помещики были наказаны за неисполнение этого указа. Однако на Юге России, где до указа барщина ограничивалась двумя днями в неделю, он ухудшил положение крестьян.