Терновая цепь - Кассандра Клэр

что это часть имени, которое я носила последние двенадцать лет.

– Ари, – повторила Анна. Она сидела на кровати, опираясь на локти, и смотрела на девушку. Взгляд ее синих глаз был очень внимательным, пронизывающим. Она расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке, ее темные кудри спадали на затылок. Ариадна любовалась этим стройным телом, его изящными линиями, небольшой упругой грудью, едва заметной под мужской сорочкой. – Что же, думаю, это имя нетрудно будет запомнить, особенно если учесть, что я уже довольно давно называю тебя так. Ари, – произнесла она снова, и это имя прозвучало иначе, чем прежде, – как ласка.

И тогда Ари показалось, что перед ней открылось новое будущее. Будущее без лжи, в котором она сможет быть той девушкой, которой она желает стать. Она поняла, что в эту минуту пересекает некий мост, ведущий от прежней жизни к новой, и Анна находится рядом с ней на этом мосту, на ничейной земле. Это было место, где происходит превращение, где нет ни обещаний, ни обязательств, ни долга, ни клятв – лишь осознание того, что все меняется.

Она села на постель рядом с девушкой, Анна повернулась, вопросительно взглянула на нее. Ари протянула к ней руку, коснулась кончиками пальцев ее щеки. Она любила это лицо за то, что оно представляло собой набор контрастов: острый подбородок, высокие скулы, угловатые, резкие черты и пухлые алые губы.

Лазурные глаза Анны стали черными, как грозовые тучи, когда Ари провела пальцем по ее скуле, по подбородку, потом по горлу и остановилась у ворота сорочки. Потом Ари наклонилась и поцеловала шею в том месте, где пульсировала жилка, осмелилась коснуться кончиком языка впадинки у основания шеи. Она подумала, что кожа Анны имеет вкус чая, темного, горько-сладкого.

Анна протянула руки, обняла Ари за талию, гладила ее бедра. Задыхаясь, неровным голосом проговорила:

– Ари, может быть, не стоит?..

– Это ничего не значит, – прошептала в ответ девушка. – Мы делаем это только потому, что нам так хочется сейчас. И все.

Ей показалось, что Анна вздрогнула, как от удара, – а потом она начала гладить волосы Ари, притянула ее к себе для поцелуя, прикусила ее нижнюю губу… Она всегда уступала Анне ведущую роль, но сейчас, когда они лежали рядом на постели, прижавшись друг к другу, она начала расстегивать рубашку Анны, гладила нежную белую кожу, заново изучала изгибы, впадины и выпуклости этого тела. Вдруг она услышала сдавленный страстный вздох.

Анна теснее прижала ее к себе, и все прочее – родители, ее будущее в Анклаве, необходимость найти ту воображаемую квартиру – было забыто. Волна желания захлестнула ее, и она думала только о прикосновениях Анны, о ее прекрасном теле, о ее поцелуях и нежных руках, о наслаждениях, которые они дарили друг другу, драгоценных, сладких, обжигающих, как золотое пламя.

17. Искра во мраке

Могильный мрак в ее глазах

Лишь искрой освещен,

Там бродят призраки-слепцы

И тени без имен.

Джеймс Элрой Флеккер, «Та, кто уничтожает корабли, людей, города»

Стоя на тротуаре перед Уитби-Мэншенс, тем самым нелепым зданием, похожим на огромный розовый свадебный торт, в котором находилась квартира Мэтью, Джеймс смотрел на башенки и лепные украшения. У него кольнуло в сердце – он вспомнил тот вечер, когда в последний раз был здесь. Тогда он вломился в вестибюль, уверенный, что Корделия там, наверху, но услышал от портье, что Мэтью и его спутница уже уехали на вокзал. Чтобы успеть на парижский поезд.

И тогда его мир рухнул, разлетелся на осколки, как проклятый серебряный браслет. Не раскололся на две аккуратные половинки, а скорее превратился в кучу разрозненных кусков с острыми краями, которые Джеймс с тех пор пытался вернуть на свои места, сложить, склеить.

Сегодня портье едва взглянул на него, небрежно махнул рукой, когда юноша сообщил, что пришел к мистеру Фэйрчайлду. Джеймс поднялся на нужный этаж на лифте и, повинуясь интуиции, повернул дверную ручку, прежде чем постучать. Дверь оказалась незапертой, и он вошел в квартиру.

В гостиной, перед каминной решеткой, сидел Томас. В камине ревело пламя, в комнате нечем было дышать, но Томас, обернувшись к изумленному Джеймсу, лишь пожал плечами и сунул в огонь очередное полено.

Прямо на полу была навалена куча толстых пуховых одеял. На ней, свернувшись в клубок, лежал Мэтью в рубашке навыпуск, без ботинок и даже без носков. Его глаза были закрыты. Джеймсу снова стало больно – Мэтью выглядел совсем юным. Он подложил руку под голову, и его длинные ресницы отбрасывали тени на щеки. Джеймс решил, что он спит.

– Вижу, Корделия вызвала и тебя, – шепотом обратился Джеймс к Томасу.

Томас кивнул.

– Наверное, она нас всех позвала. И родители позволили тебе ночью уйти из дома?

– Я сказал, что это очень важно, и они мне поверили, – рассеянно ответил Джеймс и опустился на диван.

Мэтью затрясло, и он, не просыпаясь, принялся закапываться в одеяла.

– Это не простуда, – сказал Томас, глядя на Джеймса. – У него нет кашля и прочего. Но ему… нехорошо. Мэтью не может есть – я пытался заставить его проглотить немного бульона, но его вытошнило. Но он хотя бы выпил воды.

Послышалось какое-то царапанье, и Джеймс не сразу сообразил, что это, должно быть, Оскар, запертый в спальне, скребется в дверь. Словно догадавшись, что Джеймс смотрит в его сторону, пес уныло завыл.

– Почему собаку заперли? – спросил Джеймс.

Томас вздохнул и потер лоб тыльной стороной ладони.

– Это Мэтью меня попросил. Не знаю зачем. Может быть, он испугался, что Оскар поднимет шум и будет мешать соседям.

Джеймс сомневался в том, что Мэтью интересовал покой соседей, но промолчал. Вместо этого он встал с дивана, скинул ботинки и забрался на кучу одеял к другу.

– Не разбуди его, – предупредил Томас, но Джеймс уже заметил изумрудный блеск под черными ресницами.

– По-моему, он не спит, – ответил Джеймс, прекрасно зная, что Мэтью проснулся, но не желая беспокоить его. Пусть притворяется спящим, если ему так хочется, решил он. – Кстати, я подумал… иногда иратце помогает от похмелья. Возможно, стоит попробовать. И поскольку я его парабатай…

Мэтью выпростал руку из-под одеяла. Запонка была вынута, и рукав задрался, обнажив руку.

– Попробуй, – произнес он. Голос у него был сиплый, как будто у него пересохло в горле, но это было неудивительно при такой духоте в помещении.

Джеймс кивнул. Томас, который был занят тем, что ворошил поленья в камине, с интересом посмотрел на