Балатонский гамбит - Михель Гавен

— А я откуда знаю? — Наталья пожала плечами. — Мне что венгерская доктор сказала, то я и передала.

— А она откуда узнала?

— Из Америки.

— Так это ж наши союзники. Вот пусть к ним и обращается. Ты его туда направь, с новыми-то полномочиями. Прямо к их генералу, Эйзенхауэру. Пусть поделятся секретами и лекарствами заодно. Не все ж только тушенку «второй фронт» валять.

— Ты вот, Наталья, прибедняешься, — подошел Иванцов, поправил фуражку. — А я своей Марье Ивановне так и написал, живой только благодаря этой девице, не бросила, дотащила, вот хожу. Так она давеча ответ прислала, поклон тебе нижайший шлет.

— А моя Пелагея пишет, — подал голос Харламыч, — пусть в гости приезжает, всю жизнь на нее стирать и мыть буду, да еще детям завещаю.

— В гости с удовольствием после войны, но стирать зачем? — Наталья окончательно смутилась и покраснела. — Это уж совсем не нужно.

— Здесь один очень заинтересованный человек появился, — Раиса достала из кармана гимнастерки треугольник письма. — Догадайся, от кого?

— Я не знаю, — Наталья пожала плечами.

— Майор Аксенов, Сергей Николаевич. Забыла его? — Раиса прицокнула языком, вертя письмом у нее перед носом. — Я с ним в госпитале была. Очень смущался, когда просил тебе передать. Влюбился, наверное. Кстати, он теперь подполковник, в Москву поехал, но сказал, обязательно сюда вернется, перевод попросит. Чтоб с тобой быть, наверное.

— Но ты ерунду Раиса говоришь…

— Какую ерунду? Я все знаю. Я его расспросила. Он вдовец, оказывается. Жена и сын под бомбежкой в сорок первом погибли, когда в эвакуацию ехали. Он с тех пор один. Очень серьезный мужчина и собой недурен. Так что жди.

— Ой, Наташка! — Прохорова взвизгнула и присела.

— Ну что ты, Надежда, — Наталья окончательно смешалась, взяла письмо, спрятала в карман.

— А Наталью Григорьевну — качать! — крикнул Саблин. — За капитана, за майора, за всех! Ура!

Ее подхватили, подняли.

— Вы меня уроните! Опустите! — она смеялась, дух захватывало. — Вот косточки поломаю, где потом венгерскую докторшу искать, чтоб сращивала.

Эпилог

— Разве вы не знаете, Мари, что командир отвечает за все? — бывший премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль сидел в плетеном кресле под цветущей глицинией на террасе ее прованского замка, а внизу колыхалось море, усеянное белыми барашками волн. Дул теплый ветер, раздувая волан ее зеленого шелкового платья и поля его белой летней шляпы. — Вы же не будете спорить с этим? — он пыхнул сигарой.

— Не буду, сэр.

— Разве ваш отец, не штандартенфюрер, не полковник, а маршал Франции, разве он не ответил?

— Он ответил, — она вздохнула, взглянув на море, — хотя его никто не судил. Напротив, его восхваляли, и даже история обратила свой взор в его сторону. Он был прав — таков вердикт на веки вечные. Но он ответил перед своей совестью и умер — таким тяжелым оказался груз этих ответов, Уинстон.

Черчилль кивнул и снова пыхнул сигарой.

На аллее появилась Джилл, в легком летнем платье и шляпе с лентами.

— Мама, мы с леди Клемми поедем на море, — крикнула она. Рандольф нас отвезет.

— Хорошо, дорогая.

— Скажите этому обормоту, — так Черчилль выразился о сыне, — пусть аккуратнее ведет на серпантине, у мамы кружится голова.

— Обязательно, милорд.

— Мы с вами пережили две страшные войны, — продолжила она, когда Джилл ушла, — одна из которых неизбежно породила другую. Я спрашиваю себя и хочу спросить вас, милорд, не достаточно ли уже ответов? Какие ответы мы ищем? Почему Йохан Пайпер и его солдаты исполняли приказы Адольфа Гитлера? Но почему французские артиллеристы исполнили приказ маршала Фоша стрелять по французским солдатам. Им было неизвестно, что немецкие войска идут на Париж, это было известно только генералитету. Но никто не отказался исполнять приказ. Они начали стрелять по своим, и они — молодцы. Они все правильно сделали. Но стрелять по своим, к тому же безоружным, стрелять в спину — это разве не преступление? Никто и никогда не ответил за то, что множество французских и английских солдат были убиты и изуродованы своими же всего за несколько месяцев до окончания войны. Никто. Победа все оправдала. Но мой отец — честный воин, и перед самим собой он был честен до конца. Он знал, что совершил преступление. Во имя Франции, во имя ее величия, во имя ее будущего. Но — преступление. И слава Франции стоит на преступлении. И ничего странного, что именно из этого преступления выросло другое преступление, которое мы так стремимся заклеймить сегодня, в первую очередь, чтобы оправдать себя, даже не за эту, еще за ту, первую войну, — нацизм. Мы знаем об этом, мы были свидетелями. Все смирились с этим, кроме меня, а еще кроме тех матерей и вдов, которые остались одни, и о них никто никогда не вспомнил, им не дали наград за их погибших мужчин, им не дали содержания. Они — жены, матери, дети преступников — это клеймо лежит на них и поныне. Вы знаете их имена? Может быть, их знает де Голль? Или еще какой-то французский государственный деятель? Их никто не знает. Только я. Я знаю каждого по имени. И от имени маршала Фоша посылаю им каждый год венок из лилий в день Победы в Первой мировой войне, как это принято у нас во Франции — посылать вдовам, матерям и детям победителей. И из своего благотворительного фонда плачу им пенсию. Я их прошу простить моего отца, чтобы там, где всему судья Господь, ему было бы легче оправдаться. И сейчас я посмела беспокоить вас и просить за офицеров «Лейбштандарта», осужденных по делу Мальмеди, потому что нам пора дать ответ на другой вопрос — будем ли мы дальше взращивать войну или мы посеем зерна мира. Вот главный вопрос, на который мы обязательно должны ответить. В первую очередь, себе и истории. И исходя из того, каков наш ответ, действовать. Чего мы хотим? Чтобы, воспользовавшись тем, как мы постоянно грызем друг друга, большевики все-таки доехали на своих танках до Атлантического океана, а возможно, пересекли и Ла-Манш? С них станется, народа хватит. Хотим ли мы, чтобы они запугивали нас ядерной бомбой и прочим ужасным оружием, которого у них в достатке. Хлеба нет, а этого в достатке. Или мы будем петь под дудку американцев, которые далеко и считают, что их не коснется, хотя это тоже далеко не так. Может быть, пришло время европейцам позаботиться о своем будущем?

— Я совершенно согласен с вами, Мари, — Черчилль отпил из бокала морс из ежевики. — Мы, англичане, стараемся не принимать участие во всех этих процессах, мы против них, прекрасно понимая, как это скажется на судьбе Европы. У нас, в Великобритании, немало желающих превратиться в лакеев США, но я категорически против этого. Я за старый порядок в мире, где Европа главенствовала, хотя теперь, после войны, удержать статус-кво очень трудно, американцы и русские все подмяли под себя. Я был против всего этого фарса в Нюрнберге и так называемое дело Мальмеди в Дахау мне тоже очень не нравится. Но американцы — вы должны понимать это, как психиатр, — в некотором смысле ничуть не лучше русских. Молодые нации, с ограниченной историей, они нуждаются в самоутверждении. Тем более, что применительно к ним — и к тем, и к другим — нация — это вообще понятие растяжимое. Так же, как и культура. Это не то, что Франция, Англия или та же Германия. Если бы там, у Мальмеди, поубивали англичан, американцев бы это даже устроило. Они любят, когда обижают их бывшую метрополию. Это дает им лишний повод почувствовать себя самостоятельными. То, что они творят на этом процессе, — бесчинство, это не входит ни в какие рамки демократического правосудия. Они попросту сводят счеты, не стесняясь, уверенные, что раз уж дело касается бывших нацистов, никто не посмеет им возразить. Я кое-что разузнал через своих людей и могу поделиться с вами. Как с сопредседателем Красного Креста. Клемми я уже показал — она пришла в ужас. Она на вашей стороне.