Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады - Роберт Стивенсон

— Если этот Фенн служит моему кузену, — заметил я, — не лучше ли мне держаться от него подальше?

— Нас навели на его след кое-какие бумаги вашего кузена, — отвечал поверенный. — Но если в этой скверной истории вообще можно на что-либо полагаться, думаю, вы спокойно можете обратиться к упомянутому Фенну. Вы даже могли бы сослаться на самого виконта, ваше фамильное сходство, пожалуй, окажется вам на руку. Что, если вам назваться его братом?

— Можно, — отвечал я. — Но послушайте! Вы предлагаете мне вступить в весьма нелегкую игру, я получаю опаснейшего противника в лице моего кузена, а при том, что я военнопленный, козыри уж, наверно, не у меня. Каковы же ставки, стоит ли мне ввязываться в эту затею?

— Ставки очень крупные, — сказал поверенный. — Ваш двоюродный дед безмерно богат... безмерно. В свое время он поступил мудро: задолго предчувствуя приближение революции, продал все что возможно и всю движимость переправил через нашу фирму в Англию. Он владеет в Англии обширными землями. Эмершем, где он сейчас живет, — великолепное поместье; кроме того, у него много денег, и все они помещены весьма благоразумно. Он окружен поистине царственной роскошью. А для чего ему это? Он потерял все, ради чего стоит жить, — семью, отчизну; он видел гибель своего короля и королевы, видел невзгоды и бесчестье... — Поверенный говорил все громче, горячее, и даже покраснел, и вдруг оборвал свою речь на полуслове. — Короче говоря, сэр, он видел ее прелести нового правительства, которому служит его племянник, и, на беду, они пришлись ему не по нраву, — закончил он.

— В ваших словах слышится горечь, которую я, вероятно, должен извинить, — сказал я. — И все же у кого из нас больше оснований для горечи? Этот человек, мой дядя мсье де Керуаль, бежал из Франции. Мои же родители, которым, быть может, не хватило мудрости, остались. Вначале они даже стали республиканцами и до самого конца не поддавались никаким уговорам и не изверились в своем народе. То было великолепное безумство — и я, их сын, могу лишь глубоко чтить это. И вот отец мой погиб, а затем погибла и матушка. Быть может, во мне еще сохранились черты джентльмена, но все, кому я этим обязан, погибли на эшафоте, и последние уроки благородства я получил в Аббатстве.[11] Неужто вы думаете, что человеку с моим прошлым незнакома горечь?

— У меня этого и в мыслях не было, — отвечал он, — но одного не могу понять: как случилось, что человек вашего происхождения и вашей судьбы стал служить корсиканцу. Не понимаю. Мне кажется, все, что в вас есть благородного, должно было бы восстать против этого... этого самовластья.

— А быть может, — возразил я, — если бы вы провели детство среди волков, вы бы с радостью приветствовали корсиканского пастуха.

— Хорошо, хорошо, — сказал мистер Роумен, — все может быть. Есть вещи, о которых — не стоит спорить.

И, махнув мне рукой, он резко поворотился, почти сбежал по ступеням и растаял в тени тяжеловесной арки.

ГЛАВА V

СЕНТ-ИВУ ПОКАЗЫВАЮТ НЕКИЙ ДОМ

Едва поверенный дядюшки ушел, как я понял, сколько допустил оплошностей, и, самое главное, не потрудился спросить адрес Берчела Фенна. Это было очень серьезное упущение, и я кинулся к лестнице, но слишком поздно. Поверенного уже не было видно; в сводчатом проходе перед воротами замка краснели мундиры и поблескивали ружья часовых, и мне оставалось только вернуться на свое место у крепостного вала.

Не уверен, что я имел право там находиться. Но в крепости ко мне благоволили, и никто из офицеров да, пожалуй, и солдаты тоже не стали бы гнать меня оттуда, разве что под горячую руку, и всякий раз, как мне хотелось побыть одному, они не мешали мне укрыться здесь за пушкой, и никто меня не тревожил. У ног моих скала обрывалась почти отвесно, но вся поросла цепким кустарником, на дне долины вздымалась башня внешнего бастиона, а за долиною, на широком уступе горы, тянулась Принцесс-стрит — обычное место прогулок здешней аристократии. Подумать только, чтобы из военной тюрьмы открывался вид на самую оживленную улицу города!

Не стану утруждать вас подробным изложением всех мыслей, вызванных только что описанным разговором, и надежд, которые он во мне пробудил. Гораздо важнее, что даже поглощенный своими мыслями я невольно следил за оживленным движением на Принцесс-стрит: прохожие сновали взад и вперед, встречали знакомых, здоровались, раскланивались, заходили в лавки, которые на этой улице на редкость хороши для британской провинции. Мысли мои были заняты совсем не тем, что происходило на улице, и я не сразу заметил, что вот уже несколько времени слежу взглядом за рыжеволосым молодым человеком в белом пальто; в тот час мне до этого человека не было никакого дела, и вполне вероятно, что до самой смерти я о нем так ничего и не узнаю. Казалось, ему знаком весь город: поминутно раскланиваясь, он не успевал надевать шляпу; смею сказать, что у меня на глазах он уже успел обменяться поклонами с полдюжиной прохожих и наконец остановился перед молодым человеком и девушкой, статные фигуры и величавая осанка которых показались мне знакомыми.

Разумеется, на таком расстоянии я не мог быть уверен, что не ошибся, но и одного предположения было довольно: я высунулся из амбразуры и провожал их взглядом, пока они не скрылись из виду. Неужто я мог так взволноваться, неужто сердце мое могло так бешено забиться всего лишь от случайного сходства, неужто меня привела бы в такой трепет женщина вовсе не знакомая! При виде Флоры или девушки, — издали столь па нее похожей, ход моих мыслей мгновенно изменился. Новости мистера Роумена весьма приятны, и, разумеется, совершенно необходимо повидаться с дядей; однако дядя, вернее, двоюродный дед, которого я никогда прежде не видел, не может взволновать мое воображение; а ведь если я покину Эдинбургскую крепость, мне, вероятно, уже никогда более не представится случай вновь повстречать Флору. Даже если предположить, что я произвел на нее хоть какое-то впечатление, как же скоро оно поблекнет! Как скоро я превращусь в призрачное воспоминание, которым она когда-нибудь, пожалуй, станет развлекать мужа и детей! Нет, прежде чем я покину Эдинбург, надобно оставить неизгладимый след, надобно покрепче запечатлеть себя в ее памяти. И тут два желания, что боролись в моей груди, слились и превратились в одно. Я хотел снова увидеть Флору и нуждался в ком-нибудь, кто посодействовал бы моему побегу и раздобыл мне партикулярное платье. Выход напрашивался сам собой. Кроме крепостной стражи, для которой было делом чести и воинского долга держать меня в плену, я во всей Шотландии знал только двоих. Если побег вообще возможен, то лишь с их помощью. Открыться им, пока я нахожусь в замке, значило бы поставить их перед труднейшим выбором. И мог ли я быть уверен в том, как они поступят? Ведь окажись я на их месте, право, не знаю, как бы я поступил! Итак, прежде всего надо бежать. Когда дело будет сделано, когда я предстану пред ними несчастным беглецом, я меньше оскорблю их чувства просьбой о помощи, и это будет не столь опасно. Значит, первым делом надо было узнать, где они живут и как туда добраться. И совершенно уверенный, что они вскорости вновь меня навестят, я приготовил разные приманки, с помощью которых надеялся выудить нужные мне сведения. Как вы увидите, Флора с братом клюнули на первую же.

Дня два спустя появился Рональд — один. Я еще не нашел с юношей общего языка и отложил исполнение своего плана до той поры, пока не сумею завоевать его расположение и пробудить в нем интерес. Он отчаянно конфузился, ибо прежде совсем не заговаривал со мною, а лишь кланялся да смущенно краснел, и теперь подошел ко мне с видом человека, упрямо выполняющего свой долг, подобно необстрелянному солдату под огнем. Я отложил фигурку, которую вырезал из дерева, и поздоровался с ним с крайней учтивостью, полагая, что это доставит ему удовольствие, и, так как он продолжал молчать, я пустился расписывать сражения, в которых участвовал, и хвастал так лихо, что заткнул за пояс самого Гогла. Рональд заметно оттаял и повеселел, подошел ближе, расхрабрился до того, что засыпал меня вопросами, и, наконец, снова покраснев, сообщил мне, что и сам ждет патента на офицерский чин.

— Что ж, — сказал я, — ваши британские войска очень хороши — те, что на Пиренейском полуострове. Храбрый молодой джентльмен вправе гордиться, если ему выпадет честь стать во главе таких солдат.

— Знаю, — отвечал он, — я только об том и мечтаю. По-моему, стыдно и глупо сидеть дома и заниматься, изволите ли видеть, собственным образованием, когда другие, ничуть не старше меня, участвуют в сражениях.

— Не могу с вами не согласиться, — сказал я, — вот и я так чувствовал.

— Ведь правда... правда, наши войска самые лучшие? — спросил он.