Свободных мест нет. Рассказы советских времен (сборник) - Елена Лактионова

Соседи были дома: Маша еще во дворе, задрав голову, увидела свет в окнах, – и не знала как себя с ними вести. Та злоба, что была днем, прошла, но варенья было по-прежнему жалко. На всякий случай Маша напустила на себя недовольный вид и вошла в прихожую. Соседи смотрели телевизор. На стук входной двери из своей комнаты стремительно вышла Татьяна, дочь Николая Петровича, и, сокрушаясь, быстро заговорила:

– Ой, Машенька, папа тебе тут беды наделал, он так переживает, я уж его ругала, ругала…

Из комнаты вышел сам Николай Петрович.

– Боишься? Что, боишься? – шутливо набросилась на него Татьяна. – Он тут весь вечер тебя ждет.

– Ты понимаешь, какое дело… – виновато начал Николай Петрович. Он, видно, действительно весь вечер думал, как объяснить, готовился, что сказать в свое оправдание, а теперь всё забыл и решительно ничего не мог выдавить из себя, только пучил глаза и облизывал губы.

– Мы вот тут тебе свое отдали, посмотри, – опять затараторила Татьяна и повела Машу на кухню. На Машином столе стояло несколько небольших банок. – Вот тут абрикосовый джем, а это малиновый и вишневый конфитюр. Правда, это всё покупное, ведь мы не варим, это, конечно, не домашнее…

Маше вдруг стало неловко, она не ожидала, что ей отдадут свое. Она смутилась, и все сердитые слова, которые она заготовила, исчезли.

– Мы тебе еще вот такого, вишневого дадим, только привезти надо… папа привезет.

– Да не надо, – промямлила Маша. Ей почему-то совсем совестно стало: стоят взрослые люди и оправдаются перед ней, заискивают.

Чтобы как-то покончить с этой тягостной для всех сценой, все вдруг разом переключились на полки, которые давно требовали ремонта, и как так получается, что банки падают только с Машиной полки, и что нужно, конечно, не хлопать дверью, и что теперь придется аккуратно мыть полы, потому что, может быть, еще остались осколки. В заключение Николаю Петровичу, как единственному мужчине в доме, был дан наказ прибить хорошенечко доски, а Маша зареклась не держать больше там стеклянных банок.

Наконец все с некоторым облегчением разошлись по комнатам. Маша еще пила чай на кухне, но соседи уже, наверное, улеглись спать – ждали только ее.

Стала укладываться и Маша. Она накрепко закрыла форточку: хватит с нее болячек! Натерла, сколько достала, спину, – запах ментола распространился по комнате, и приятно захолодило между лопаток; завела будильник, легла. Кажется, такой длинный, такой взбалмошный день кончался.

Маша вдруг вспомнила, как она сидела у себя в комнате и читала книгу. У соседей была открыта дверь в коридор, Татьяна занималась со своей дочкой-первоклашкой и так громко кричала, что Маше невмоготу стало: она слышала только пронзительный голос соседки:

– От пятнадцати отнять восемь, сколько будет?! А?! Я тебя спрашиваю? От пятнадцати отнять восемь?!

Маша терпела-терпела, да как крикнет, грубо так, раздраженно, не вставая с места:

– Чего ты там орешь?!

Она просто так крикнула, с досады, никак не думая, что ее услышат. Но ей вдруг так же, через дверь в запальчивости видно, ответили:

– Да если она не понимает ничего! – и тут же дверь захлопнулась.

Маша прикусила язык. Потом ей перед Татьяной было стыдно.

От этого воспоминания Маша заворочалась, забеспокоилась. Хорошо всё-таки, что днем, когда она с работы пришла, дома не оказалось никого – потом было бы очень стыдно.

Маша почти засыпать стала, как вдруг пронеслось в ее голове: банка! Она же у соседей еще банку со смородиной утянула! Нехорошо как-то получается. Маша открыла глаза и уставилась в темноту: оставить или не оставить? Немного поворочавшись, она решительно встала, включила свет, нашла запрятанную днем банку, тихонько, стараясь не шуметь, открыла двери, на цыпочках прошла по коридору мимо соседской двери, нашарила в темноте верхнюю полку меж дверей и сунула туда нагретую от ее горячих рук банку с вареньем. Потом так же бесшумно вернулась к себе и улеглась окончательно. И только сейчас Маша почувствовала, как устала она за день, а завтра опять вставать в такую рань…

Она вдавила лицо в подушку и легонько застонала: болела шишка на лбу.

1988 г.

Свадьба

Это случилось сразу после того треклятого указа…

Вы ж знаете, что тогда по стране творилось. Люди гнали, всегда гнали, шо тут скрывать? А на селе тем более. И тут все кинулись гнать, это ж сами понимаете: не накупишься за такую цену, да еще и нету нигде. А тут хоп! – новое постановление, бешеные штрафы. Да еще лишение свободы. Дело нешуточное. Сколько тогда в лесу выкинутых аппаратов находили – ё-ёй… Такой аппаратик найдешь – бидон, змеевик, холодильник, – слюни текут, как увидишь. И всё это валяется, бо люди бояться стали: себе дороже. Ну так всё равно гнали. Это ж у кого свадьба или проводы в армию, сами понимаете. По радио, правда, модно стало: комсомольская безалкогольная, ах безалкогольная. Да пошли они со своей безалкогольной! Ну, может студенты какие, так хрен с ними: и задница голая, и кутеж особый запрещен был. Дешево и сердито. А устрой на селе их безалкогольную свадьбу, это ж людям будет стыдно в глаза смотреть. Дело ясное.

Так вот, это было сразу после того указа, постановления, закона – хрен его разберет что. Кум сына женил. Года два, как пришел с армии, добрый такой хлопец, работящий. И единственный сын. Был еще малой – так утонул. А про этого все боялись, чтоб в Афганистан не забрали. Нет – пронесло. Пришел здоровый, целый – такой хороший хлопец. И вот жениться надумал. И девку хорошую взял, с нашего села.

И вот, значит, свадьба. Ну, у нас, сами знаете, на Украине свадьба, так свадьба – гуляет полсела. В садку столы стоят, лавки, ворота настежь: заходи гуляй. На столе покупные бутылки водки стоят, ну и, конечно, самогон – ясное дело.

И вот в самый разгар веселья приходят вдруг два милиционера. И откуда их черт принес, хрен знает. Ходили, видно, охотились, бо оба были уже порядком выпивши. А-а, у вас самогон, говорят. Платите штраф. И те бутылки с самогоном берут и выливают прямо на землю. Тут жених подскакивает: что вы делаете? – говорит. Вы штраф сколько нужно берите, мы всё уплатим, но зачем людям праздник портить? Оставьте бутылки. А те выливают и выливают, еще и матерятся, сукины дети. Уже и бутылок не остается. Все с мест повскакивали уговаривают тех милиционеров, деньги суют, а те и сами не знают, чего хотят, – и деньги не берут, ругаются, и всё выливают на землю. Уже и те бутылки, что с магазина, хватать стали.

И тут жених срывается, такая злость его взяла – его понять можно, – хватает со стола бутылку и бьет по голове милиционера. Ну, видно, или удар не рассчитал, или очень разозлился, – выпивши ж. В общем, тот падает замертво. Другой милиционер вырывает из кобуры пистолет и выпускает всю обойму в жениха. Матерь Божья! – такой хлопец! – лежит на земле, крови лужа целая, а тот будто сказился: стреляет и стреляет, пока патроны не кончились.

Шо тут началось! Паника, крики. Дети аж верещат. Невеста как помешанная сидит, не ворохнется. Мать в чужих руках бьется. И тут кум, видя такое дело, хватает со стола нож и втыкает в бок тому милиционеру. Он потом умер в больнице. Когда всё утихло, успокоилось, уже вечереть стало. Смотрят, нет старого батька. Ну, думают, убежал или что. А утром прибегает соседка: старый за сараем на груше висит! Свят, свят! Такое дело…

Когда их хоронили, всё село вышло, столько было цветов, если б вы видели…

Тех двух милиционеров увезли, бо они не наши были, а кума с сыном мы хоронили. Несли оба гроба на руках до самого кладбища, – машины пустые шли. Похоронили рядышком на хорошем месте… Так старая до сих пор не встает, лежит одна в хате: паралич ее разбил, не говорит, не ходит. Невеста бывшая – думали: умом тронется, – ничего, отошла, – ухаживает за ней. Так это ж сами понимаете. Эту свадьбу люди всю свою жизнь помнить будут и детям своим рассказывать станут.

Ёй, шо тогда было! Милиции понаехало, следователи всякие, а кого судить?! Потом будут говорить: перегибы, перегибы. Или: милиционеры дурные были, виноваты. Так-то оно так… Так сами ж понимаете.

1989 г.

Работодатель

По-мальчишески загребая ногами воду и распахнув по-весеннему куртку, Валерий брел по ручьям, и настроение у него было преотличное от внезапно нахлынувшей идеи самому сделать ремонт в их комнатушке (он представил, как обрадуется, вернувшись из больницы, Нинуля), от солнца, так ослепительно бьющее прямо в лицо, и еще от того, что вот он, Валерий, идет нанимать себе работника. В этом было что-то барское и дерзкое.

– Эй, мужики! – окликнул он рабочих в телогрейках, возившихся во дворе ремонтируемого дома. – Штукатур у вас имеется? Халтура есть.

– Штукатуры вон в том подъезде, на втором этаже.

– Отлично!

Переступая строительный хлам, от радостного возбуждения высоко задирая ноги – выше, чем требовалось, и восхищенно озираясь по сторонам: везде что-то лязгало, стучало и рушилось, – Валерий поднялся на второй этаж. Несколько молодых девчонок затирали только что заштукатуренную стену.