Свободных мест нет. Рассказы советских времен (сборник) - Елена Лактионова

– Гражданин! Вы тут не хулиганье, а то сейчас быстро милицию позову!

– Ну послушайте! – взмолился-закричал Кузяев. – Неужели у вас не найдется одного места, одной-единственной кровати?! Я могу на раскладушке. Я не хочу больше на улицу! Я замерз!

Рука с чашкой слегка задрожала от негодования и возмущения.

– Гражданин, выйдите отсюда! Костя! – позвала администраторша швейцара.

Кузяев понял, что это всё. Что сейчас подойдет этот вышибала-Костя, и Кузяев ничего, ну просто ничегошеньки не сможет сделать. Тогда он вцепился в стойку, но ухватиться было не за что, – пальцы скользили по полированному дереву, и Кузяев еще отчетливее понял, что конец пришел окончательно. Он оглянулся на администраторшу и, встретившись с ее взглядом, клопом себя почувствовать не возжелал, а возжелал вдруг стукнуть ее хорошенечко. И уже дернулся в порыве, но понял, что не дотянуться. Тогда Кузяев сунул лицо в окошечко, больно стукнувшись лбом и подбородком о края, и что было силы плюнул в это ненавистное лицо. Слюна попала в пухлые пальцы, державшие чашку, и повисла на огромном камне перстня. Администраторша заверещала, вскочила, как ошпаренная, бросив на стол чашку, и прижалась к стене, ожидая дальнейшего нападения. Но Кузяев выпрямился, и так яростно зыркнул на не спеша подходившего к нему Костю, что тот остановился вдруг в нерешительности. Кузяев покрепче зажал в руке свой портфель и независимо вышел в ночь.

1985 г.

1989 г.

Вояж

Данилушкин человеком был нервным, с тонкой душевной организацией. И очень ранимый. Данилушкин был поэт.

Плохо было Данилушкину, во всём плохо.

Жена его бросила. Жене что? – жене мужик в доме нужен, чтоб зарплату приличную приносил, и вообще… А какая у Данилушкина зарплата, если он институт свой научно-исследовательский бросил, где ничего-то он не исследовал, а только от скуки умирал, – и ночным сторожем работать пошел: чтобы на стихи больше времени тратить. А со стихов приработка не было никакого. Тем более писал Данилушкин совсем не о том, как он Родину свою любит, и просторы ее необъятные не воспевал. Данилушкин и сам толком не знал, любит он Родину или нет. Жена – другое дело; жену Данилушкин очень любил. Не понимала вот только она его, потому и бросила. Если бы понимала – ни за что не бросила бы! А так разменяли они свою двухкомнатную: жена с ребенком и тещей в однокомнатную поехали, а ему комнатушка в коммуналке досталась. Данилушкину поначалу всё равно было, куда его поселят – в коммуналку, так в коммуналку, – в таком душевном состоянии он находился.

Хотел было запить с горя Данилушкин: так, вроде, полагалось. Но не получилось у него ничего с выпивкой: как выпьет, плакать начинал и стихи свои читать. Но тут стихов читать было некому, а поплакивал он теперь и так, без выпивки. К тому же после водки еще хуже, чем прежде становилось.

И по бабам пойти у Данилушкина ни малейшего желания не было: после того, как его жена бросила, отвращение какое-то ко всему женскому полу появилось. И как назло, соседи еще попались – одни бабы, ни одного мужика нормального.

Коридор коммунальный уходил куда-то вдаль, и двери, двери… У Данилушкина с непривычки даже в глазах рябило. «Да сколько же комнат здесь?!» – первое время пугался он. Но, слава богу, оказалось, что одна из дверей принадлежит общей кладовочке, а другая – сортиру. Но не намного от этого стало легче.

Квартира была шумная, горластая, с нравами вольными, базарными. А Данилушкину тишины бы…

В комнате напротив жила кооператорша – с неохватным задом и маленькой головкой, как у динозавра. Сидела в киоске у вокзала, продавала кобр, переплавленных из прошлогодних дракончиков, и шапочки, сшитые из женских рейтуз. Когда Данилушкин осматривал ее в обтягивающих голубых то ли трико, то ли колготках, в которых она беспардонно щеголяла по кухне, его подташнивало. У нее и в будни, и в праздники всегда был кто-нибудь из гостей-кооператоров, и из высококачественной стереоаппаратуры неслось на всю квартиру:

Вояж, воя-яж…

«Ну что ей еще делать в свободное от кооперации время? – пытался оправдать Данилушкин в свих глазах динозавриху. – Не книжки же читать».

Через стену была кухня. Данилушкин первое время думал, что в стене просто-напросто огромная дыра, халтурно заклеенная обоями – случается такое, – иначе отчего бы это так слышен был оттуда, с кухни, каждый звук? Но Данилушкин простучал всю стену, даже диван отодвинул, – не было дыры. А когда менял старую розетку, рванул болты – вывалился подрозетник с куском штукатурки, и ахнул Данилушкин: дранка, набитая на голые доски. «Деревяшка, – холодея, заключил он. – Св-волочи».

А по утрам, начиная с семи часов, Данилушкин, извертевшись, в жгут свивал простыню и корябал в бессильной злобе обои над головой, потому что одна соседка именно по утрам очень любила отбивные и колотила молотком по доске с мясом от души; а у другой – тарахтели как мотоцикл без глушителя электрические кофемолка и кофеварка; а у кого-то чайник со свистком – и никто к нему прикоснуться не смел, как к чужой собственности, пока хозяйка разбойный призыв его не заслышит из дальней комнаты, затерянной в коридорном лабиринте, и не прибежит, не выключит собственноручно. И у всех именно по утрам ужасно капризничали и не слушались дети, и их, перекрикивая друг друга, пытались окончательно разбудить и сделать наставления. А Данилушкину спать нужно было, потому что всю ночь он стихи сочинял.

И то ли в бреду, то ли в полусне мнилось Данилушкину, что мчится прямо на него разбитной тяжелый состав, но колеса состава не по рельсам катятся, а разухабисто молотят прямо по шпалам, и вагоны бросает из стороны в сторону, и вот-вот они развалятся, и всё это дребезжит и грохочет, и полно орущих людей и детей, а паровоз свистит, обезумев от того, что сейчас на Данилушкина наедет и остановиться не сможет. И зарывался Данилушкин головой под одеяло, и под подушку, но состав страшно и неотвратимо летел и свистел, и по шпалам колотил, и Данилушкин орал что есть силы беззвучно, и в диван вдавливался – чтобы в опилки… чтобы под землю… чтобы насовсем…

А когда первая смена, свое отгремев, отстучав и откричав, разбегалась по государственным учреждениям, просыпалась динозавриха, не спеша собиралась в свой кооперативный киоск, из кухни слушая свою высококачественную:

Вояж, воя-яж…

А когда уходила выспавшаяся из-за природной толстокожести динозавриха с килограммом косметики на лице, оставляла после себя такой аромат «Клема», что его унюхивал даже Данилушкин со своего дивана. И тоска захлестывала Данилушкина, и зубами он поскрипывал, и губы крепко закусывал, потому что духи «Клема» – был его свадебный подарок своей жене, и слишком много было связано с ароматом этого подарка невыносимых и сладостных воспоминаний.

И только успокаивался Данилушкин и задремывать начинал, как из школы возвращались дети… И Данилушкину хотелось застрелиться.

По вечерам соседи поочередно часами висели на телефоне. Аппарат был старый, и все орали, что есть мочи. Поэтому все были в курсе событий друг друга, без дополнительных расспросов прекрасно осведомлены о товарообороте кооператива и сколько в день имеет динозавриха. В оставшееся от телефона время они собирались на кухне, утренние безумства повторялись, но более основательно и продолжительно. Хозяйки готовили обеды, кормили запуганных детей, не забывая при этом перемывать косточки отсутствующих и Данилушкина, и долбили ложками о края кастрюль.

Даже на работе Данилушкин отоспаться не мог, хоть и работал ночным сторожем. Он сам толком не знал, что и от кого сторожил. Их бытовочка находилась под лестницей в полуподвальчике, и всю ночь трубы в этом полуподвальчике то ахали и стонали, то сердито гудели, выли и негодовали, то в бешеной агонии начинали колотиться о стены. И больные нервы Данилушкина срывались, подбрасывало его, чуть задремавшего, на диванчике, и просыпался он в холодном поту и дрожал потом долго нервной дрожью. А утром начиналась непонятная жизнь того, что охранял Данилушкин. Приходил вахтер, Данилушкин домой уходил – куда ж еще?! Но возвращаться ему домой совсем не хотелось.

В очередной раз, делая закупку трех десятков яиц в мясном отделе, Данилушкин спросил продавца:

– Куда вы упаковки от яиц деваете?

– Сдаем по четыре копейки за штуку, – не моргнув глазом ответил мясник.

Данилушкин сунул ему рубль и сказал:

– Дай-ка мне двадцать пять штук.

Сперва Данилушкин оклеил двери в своей комнате с внутренней стороны, но очень быстро с ужасом понял, что мощь современной аппаратуры никакая упаковка для яиц остановить не может. И всё-таки Данилушкин еще несколько раз сбегал в магазин и оклеил дверь с наружной стороны и стенку, смежную с кухней. Теперь оруще-свистящий состав выгромыхивал будто из-за леса, но Данилушкин всё равно свивал жгутом простыню и в диван вжимался, а царапать стенку, оклеенную яичной упаковкой, ему было жалко.