Порог греха - Юрий Францевич Курц

недоумённо повернулся в ту сторону, откуда последовал толчок. Перед ним стояла девочка почти одного с ним роста. Белолицая, с белыми кудрявыми волосами. Алые губы сердечком. Она даже показалась знакомой! Где-то видел… Кажется, на какой-то картине или открытке. Вот только в сощуре карих, так вроде бы не подходящих к лицу глаз – пламя. Если бы это был пацан или даже какой другой взрослый мужик, Филька врезал бы, не задумываясь о последствиях – такой жар бросился в голову! Но с девчонками он никогда не дрался.

– Ты што-о-о? Ты кто-о-о? По роже захотела?

– Я сестра Алеся.

– Какая ишо сестра? Курица белобрысая! Не лезь, куды не просят! Радуйся, што я девчонок не бью, – Филька приосанился, лицо ухмылкой осветлил. – Я их ш-шупаю! – и хвать Павлинку пятерней за грудь, уже заметно взбугривающую платье.

– Не смейте лапать!

Звонкая и сильная пощёчина вздёрнула голову Фильки – он даже закрыл глаза от неожиданности. От следующего удара в челюсть она загудела и словно наполнилась туманом. Он обмяк и опустился на пол. Туман медленно рассеивался. Филька открыл глаза: вначале увидел ноги Алеся, а чуть подняв голову, – его навострённые в боевой стойке кулаки. «Это он? Это он так меня звезданул? Как же так?»

Драться Алеся тоже учил дядя Карел. Первое правило: бей первым! Левая рука сжата в кулак и приподнята на уровне лица – готова к обороне. Правая, тоже сжатая в кулак, – у пятой точки. Левая нога, опорная, – чуть полусогнута. Удар правой рукой с разворота. Не одной рукой, а всем корпусом. Сногсшибательный! Дядя Карел обматывал своё лицо толстой шерстяной шалью. Показывал, в какое место бить. Поначалу Алесь стеснялся, но дядя Карел требовал. И Алесь входил в раж. «У тебья природа. Ты – боец… Малладец!», – осыпал похвалами дядя Карел каждый удачный выпад.

Второе правило: не давай противнику подняться! Хуже не бывает, когда битый идёт на тебя!

Второй удар, не давший Фильке встать на ноги, пришёлся в нос. Потекла кровь. Филька смазывал её ладонью и удивленно разглядывал, как будто видел впервые. С лицом цвета свежебелённой извёсткой стены Алесь настраивался на третий удар, дышал часто, как будто пробежал длинную дистанцию. Павлинка с таким же лицом стояла рядом с братом, готовая вцепиться ногтями в ненавистное лицо Фильки. Но кровь приводила в смятение атакующий дух.

Кто-то пробежал по всем помещениям здания, растрезвонил радостную весть о том, как лупцуют Фильку Жмыхова. Возле него разрасталась ребячья толпа. Ошеломлённый атаман, гроза и повелитель всех детдомовских обитателей сидел на полу с расквашенным носом, тупо соображая: что делать? Он был растерян. Он не понимал, как его, не раз бывавшего в драках, даже поножовщине, так легко распластал какой-то сопливый пацан! Вон сколько довольных рож поедают глазами его позор!

– Ну ладно, – Филька проверил ладонью, остановилось ли носовое кровотечение, – щас я буду вас убивать. Филька упёрся руками в пол, определяясь, как увернуться от очередной увесистой лепёхи.

И тут послышались ритмичные удары в половицы. Толпа ребятишек расступилась. По образовавшемуся живому коридору шла тётя Поля с длинной, выше её роста, отполированной долгим употреблением, толстой палкой в руке. Смотрела перед собой с царственной угрюмостью. Намеренно резко буцала палкой, являя сумрак надвигающейся грозы.

– Я ить как почувствовала, – тётя Поля ожгла Филиппа ненавистным взглядом, – не обойдёшься ты без своих… (она хотела сказать «тюремных», но сдержалась) замашек! Не на тех нарвался? Получил, охламон! Мало? Так я добавлю!

Она замахнулась палкой. Филька прикрылся руками, ожидая удара. Не один детдомовский шалопай испытал на себе воспитательную силу этого деревянного жезла – символа власти детдомовского завхоза! И странно: никто и никогда не жаловался на неё и не обижался.

– Не охламон он, Полина Григорьевна, – Павлинка взяла за руку Алеся, – а хам!

Уводя брата, оглянулась:

– Хам!

О, сколько же бранных слов пролетело сквозь уши Фильки Жмыхова за его жизнь, да таких, от которых они огнём загорались и в трубочки свёртывались! Он и сам был не последним мастером кидаться матерными язвами. А вот резкое и оглушающее «хам» слышать не приходилось. И на мат не похоже.

Тётя Поля уйдёт. Филька с пола поднимется. Ребятню разгонит. Умоется в туалете. Спать ляжет. Обида притупится, а слово это никак из памяти не исчезнет. И потом ещё несколько дней, как только встретится глазами с Павлинкой, так и слышит: «Хам! Хам!» Словно обухом топора по башке!

Не выдержал, поинтересовался у Фаины Иосифовны, что это значит. Та пояснила: «Нехороший человек». И другие воспитатели отвечали примерно так же. Нет, мнилось, что-то более глубокое, занозливое определялось этим словом, гораздо более обидное, чем объяснение тёти Поли: «Хам – значит засранец!»

В школьной библиотеке Филька выписал словарь русского языка. Открыл страницу на букву «ха» и почти сразу уткнулся глазами в желаемое слово: «Хам, а, м. (презр., бран.) грубый, наглый человек, готовый на всякую подлость и низость». Ну вот, как и предчувствовал! Особенно задевало «наглый»!

После драки в конце дня Филиппа вызвал в свой кабинет Чурилов.

– Неужели это правда, что тебя отметелили наши новички? А, Филичка?

Филька прикрыл рот ладонью.

– Неправда, Евграф Серафимович. Сопли это всё! Пацанам нашим так хочется.

– А что это у тебя с губёшками-то?

– Упал.

– Как так? Ни с того ни с сего мордочкой в пол?

– Да нет, – замялся Филька, потирая нос пальцами, чтобы из-под ладони не показывались распухшие губы. – Играли мы… Ну, с Алесем. Ну, с этим новеньким. Он мне приёмы показывал… Ну, я споткнулся. В общем, промашка вышла. И всё.

– Промашка? И всё?

Чурилов не верил Жмыхову. Но и раздувать огонь разборки ему тоже не хотелось. Он бы не обратил на этот случай внимания: драки в детском доме – привычное дело, да пожаловалась ему Рускина. А Полину Григорьевну он побаивался. Разнесёт потом по всему городу: заведующий поощряет бурсацкие нравы в советском воспитательном заведении. Но коли Жмыхов сам не желает, чтобы огласка вышла на уровень педагогического совета, то и хорошо. Рускиной он скажет о проведённой воспитательной беседе.

– Не дрались мы, Евграф Серафимович, – как будто подняв какую-то весомую тяжесть, выдохнул Филька, опасаясь: а вдруг заведующий потребует утвердить сказанное честным словом? Как быть? Честным словом Филька дорожил. Это знали не только воспитанники детского дома, но и воспитатели. Если Филька затемнит свои острые серые глаза и скажет: «Вот кэсээм» (клянусь смертью матери) и ещё щёлкнет ногтем большого пальца по своим зубам, то уж никаких клятвенных заверений от него требовать не надо!

– Ладно, Филипчик, верю я тебе, – Чурилов понял мучения Жмыхова,