Сердце Дракона. Предпоследний том. Часть 1 - Кирилл Сергеевич Клеванский

затылка.

* * *

Под бледным небом одинокая фигура мужчины средних лет возвышалась среди просторов колышущейся волнами зеленами. Его поза была спокойной, а лицо безмятежным. И даже покрытое шрамами тело, явно не принадлежащее пахарю или пастуху, не внушало ни тревог, ни переживаний.

Его одежда, хотя и простая, отличалась элегантностью, которая перекликалась с той силой, которую он излучал. В руках он держал меч, лезвие которого мерцало под лучами солнца, отражая незапятнанную синеву неба.

Мужчина не просто держал клинок, тот казался продолжением его собственной руки. Когда он двигался, в его движениях чувствовалась грация и ритм, и каждый следующий взмах плавно перетекал в следующий. Последовательность стоек напоминала тщательно поставленный танец, ритм которого диктовался тихой мелодией его воли. Не было ни лишней спешки, ни нарочитой резкости. Его движения таили в себе плавность летящего пера и казались неторопливыми, отражая спокойную безмятежность раскинувшегося поодаль озера.

Но при этом каждый его шаг, каждый поворот, каждый взмах руки обладали поразительной точностью. Его тело без усилий переходило из одной стойки в другую как если бы мужчина не обладал костями и мышцами, а состоял из незримого ветра, застывшего в гармонии с окружающим миром. И он — Ветер отвечал на его плавность, закручиваясь и распускаясь бутонами невидимых цветков вокруг мечника; как бесплотный партнер в танце, следуя ритму воина.

Кто бы не стоял на лугу — он был единым целым с окружающей действительностью.

Перед фехтовальщиком лежал обломок скалы, единственный и молчаливый зритель уединенной практики.

Время от времени мужчина опускал меч, чтобы ударить по камню. И в этом ударе не было ни грубости, ни стремления к разрушению. Вместо этого каким-то образом рождалось чувство благоговения и глубокого уважения. Как будто воин просил у камня дозволения использовать того в своих тренировках. Камень, в свою очередь, принимал прикосновения клинка со стоическим молчанием, с честью выдерживая натиск тренирующегося.

Каждый взмах меча, каждая удар по камню выполнялись с предельным уважением и смирением. Воин не стремился разрушить или как-то по особенному надсечь камень.

Все, чем был занят воин — лишь практиковал своё искусство. Не для того, чтобы навязать миру свою волю, а чтобы слиться с ритмом существования и привести свой мятежный дух к гармонии с окружающим миром.

Человек, его меч, ветер и скала — все они, казалось, существовали в порыве общего единства, симфонии взаимного уважения и сосуществования. Его тренировки давно уже стали не просто демонстрацией боевого мастерства, да и кому его, здесь, в дали от Седьмого Неба, демонстрировать.

Нет-нет.

Для отставного генерала все это уже давно стало частью образа жизни. Той философии гармонии и понимания, что открылась ему не так давно и которую он назвал Терной.

Он и сам не знал, что означало это словно.

Путь. Честь. Достоинство. Привязанность. Гордость. Гордыня. Ненависть. Боль. Печаль. Совесть.

Жизнь…

Он пытался лучше понять то, что открылось его сознанию. И для этого выбрал верный меч, камень с обрыва далекой северной скалы, и старого друга — ветер северных долин, что с рождения дул на его мертвый ствол, когда он являлся лишь деревом, пророщенным на мертвой земле и не было ни богов, ни звезд, ничего.

Лишь он и мир вокруг. Безжизненный и пустой.

Были ли уже тогда Терна?

Или был лишь он один?

И если между этим разница?

— Научите меня.

Детский выкрик нарушил его покой и Черный Клинок оступился на бегу и высек слишком широкую полосу на камне оставив на том неизгладимый след.

Он повернулся и увидел поднявшегося на холм мальчишку лет десяти. В испачканной одежде, с кровоподтеками на лице и в порванной, льняной рубахе.

Кажется это был внук Листовки. Жена ходила лечить его месяц тому назад от жара и лихорадки.

Воин редко навещал деревню, предпочитая их семейный очаг, работу в поле и… крышу. Да, он должен был починить крышу. Скоро зима и им придется не сладко, если он ей не поправит.

— Зачем? — спросил он у мальчика.

Тот поджал губы и недовольно буркнул.

— Меня обижают старшие. Мама всегда занята, отец и дедушка погибли на войне, а бабушка… — мальчик вытер разбитый нос и замотал головой, после чего едва не прокричал. — Я хочу стать таким же, как вы!

Таким же, как он…

Воин посмотрел на свои руки. Интересно, если бы мальчик видел то, что видел он, видел всю ту кровь и боль, что причинили эти руки, то он сказал бы тоже самое?

— Уходи, — и воин вернулся к своей тренировке.

Мальчик ушел.

Прошла неделя.

Он вернулся.

Снова побитый и вымаранный, в порванных одеждах.

— Научите меня! — сказал он тверже и грубее.

— Зачем?

Мальчик бросил к его ногам порванный кошель.

— Мама дала мне эти деньги, чтобы я купил нам немного мяса. А они меня обокрали! Все, ради чего мама так трудилась и страдала! Плевать, пусть бьют меня сколько хотят, но мама… я хочу защитить её!

Воин посмотрел в глаза мальчика и не увидел там ничего, кроме дикого, страшного пламени. Огня, в котором сгорит он сам и все те, кто окажутся рядом.

— Уходи, — снова ответил он.

Прошла еще неделя.

Снова на холме появился мальчик.

В руках он держал измученного, тяжело дышащего котенка. Он плакал и его горячие слезы обжигали дрожащее тело зверька.

— У меня нет друзей, совсем нет, — плакал ребенок. — я нашел этого малыша в поле. Он был без мамы и болен. Я его выходил и мы дружили, а они… они забрали его у меня… мучили и били… у него ведь даже не было шансов… Научите меня! Чтобы я мог защищать тех, кто слабее! Кто не может позаботиться о себе.

Воин снова посмотрел в глаза ребенка. Там пламя перемешивалось с яростью, гневом столь истовым, что мог бы спалить душу.

— Уходи, — повторил воин.

Недели сменялись одна за другой. Уже совсем скоро должна была прийти зима. Сезон, когда не война и разбойники страшили жителей деревни, а окружающий мир и те суровые испытания, что он приносил с собой. И было в этом что-то чарующе манящее, будто воин видел в нем…

Рядом кто-то взмахнул палкой.

Он повернулся и увидел мальчика. Его грудь пересекала окровавленная повязка. Правая рука, явно недавно сломанная, висела на перевязи. Левая нога опухла и едва помещалась в самодельный сапог. Часть волос была выдрана, а правый глаз напоминал сливу.

— Их было больше, — едва ворочая челюстью произнес мальчик и воин заметил, что половина зубов во рту ребенка отсутствует. — Но я не пустил их в дом. Ни одного из них. И каждый получил по заслугам. И мне не важно — будете вы обучать меня или нет. Я сам научусь всему, что нужно. И я сам сберегу всех, кто мне дорог и помогу тем, кто не может постоять за себя.

Воин кивнул и продолжил наносить удары по камню и с каждым взмахом его меча, в том месте где клинок касался скалы, опускалась палка, зажатая в окровавленной, детской ладони.

* * *

Хаджар отстранился от стелы. Тяжело дыша, он повернулся к Харлиму, рядом с которой стоял десяток воинов, закованных в броню золотого цвета.

Энергия ни откуда не берется и никуда не девается и, чтобы на свет появился ребенок бессмертных, он должен откуда-то впитать колоссальное количество энергии…

— Только со скрижалью, оставленной Черным Генералом своему первому ученику, ты мог бы так быстро сюда добраться, — все тем же ровным, спокойным тоном, произнес Харлим у ног которого зевнул песчаный леопард. — В ней все знания Седьмого Неба, накопленные богами за тысячу эпох. Отдай её нам.

А где можно было взять, вернее — отобрать такое количество энергии? Только в мире смертных…

Вот она — правда страны бессмертных. Или лучше сказать — стране паразитов, высасывающих силы из тех, кто слабее.

Хаджар, игнорируя Харлима и обнаживших оружие воинов, развернулся и, отстегнув меч, опустился на колени перед стелой, после чего впечатал лоб в землю.

— Видевший славу Дома Ярости Клинка приветствует тебя, Учитель.

А в это время воины уже занесли над ним свое оружие.

* * *

Где-то высоко в Черных Горах Балиума, посреди заснеженных пиков, вдруг раздался треск. И сквозь уставшие скалы, нарушая их вечную дрему, пророс маленький стебель юного древа, напоминающий