Ни конному, ни пешему... (СИ) - Костина Надежда

Когда солнце скрылось за верхушками деревьев и зашевелились, словно оживая, тени, — она начертила Круг! Ползала по мокрой земле, в каше из грязи и снега, крепко сжимая рукоять охотничьего ножа. Следила, чтобы линия не прерывалась, а нож глубоко резал (вспарывал!) землю, и начало совпало с концом. Чуть было не сплоховала, но вовремя перебралась внутрь, иначе пришлось бы начинать по новой, — переступить замкнутую черту нельзя.

Поднялась, отряхнула от прилипшей хвои грязную юбку, обернулась к жутким живым теням и … показала лесу язык! То ли почудилось, то ли вправду из холодного сумрака донесся ехидный смешок. Забежав в дом, быстро надрезала палец острием ножа, подхватила на лезвие каплю крови, и размашисто начертила крест на хлипкой двери. Отскочила в самый дальний угол, забралась на лавку. Все!

Ноги дрожали от усталости, ныла ранка на пальце, юбка промокла от дождя и грязи, нос распух, сопли текли ручьем, под глазом наливался здоровенный синяк. Видел бы сейчас пан воевода свою непутевую дочку — ох и повеселился бы. Морду рукавом вытирает, как простая холопка, слезы с соплями по щекам размазывает. Батюшка-батюшка, где ты сейчас?!

Дома ведьма белобрысая верховодит… верховодила. Девочка опустила голову, обхватила плечи руками. Всхлипнула, в который раз перебирая в памяти события: как Юстина падала с лестницы, как застыла на полу сломанной куклой. Хоть и ненавидела она братову жену, но отправить на тот свет беременную бабу страшно.

Слуги слышали, как две хозяйки лаялись все утро и с грохотом били посуду. Видели, как панна волокла за ухо девчонку. Та извивалась бешеной кошкой, и прокусила-таки ненавистную руку. Сильно, до крови. Юська вскрикнула, отдернула руку и влепила мерзавке пощечину. Массивные перстни рассекли скулу, потекла кровь. Ответная пощечина была такой сильной, что Юстина отлетела на пару шагов, ударилась спиной о стену и, не устояв, покатилась по ступенькам. Упала ничком и замерла у ног перепуганных хлопов. Вокруг белокурой головки — лужа крови…

Ночью было страшно. Так жутко, что разводить огонь она не решилась. Порылась в старой скрыне. Закуталась в найденное тряпье, натянула меховую шапку по самые глаза, затаилась в углу на лавке, прислушиваясь к звукам леса. Под напором ветра скрипели и кряхтели сосны. Ветки царапали крышу, словно пытаясь дотянуться до испуганной беглянки, вытащить из ветхого домишки.

Перед рассветом удалось забыться неглубоким тревожным сном.

Утром страхи развеялись, она разожгла очаг, размяла окоченевшие руки-ноги, опасливо выглянула через крохотное окошко — никого. Осмелев, решила выйти на двор проверить — не переступил ли кто охранную черту.

Не переступил. Точнее, — не переступили! Земля за кругом была истоптана множеством следов. Одни походили на отпечатки когтистых лап, другие — на когтистые ноги. Или не ноги…

Значит, не почудилось. Таки ночью вокруг дома кто-то бродил. Бродил, но не смог ступить за черту даже кончиком когтя. И не только ветер завывал за окном!

Вот и славно, что вчера она не стала задумываться, откуда появилось странное желание вывести круг. Никто не учил юную панночку такому. Она умела читать и писать, неплохо знала латынь, закон божий, псалтырь. Могла освежевать дичь и поставить силки, управлялась с лошадьми, обучилась стрелять — отец после смерти любимой жены дочке слова поперек не говорил. Все ее прихоти исполнял. Хочет из огнестрела палить — молодец, хочет в мужском седле на своей Зорянке по полям носиться, холопов пугать — добро, хочет старый родовой нож на поясе таскать — на то и реликвия, чтобы дитятко оберегать. Уберег. Знать бы от кого…

Девочка огляделась вокруг. Боязно не было. Если ночью ее не тронули жуткие лесные твари, то сейчас, при солнечном свете, бояться нечего. Ноябрьский день куцый, но до темноты время есть.

Время для чего? Что ей делать?! Домой возвращаться страшно до одури. Отец с братом уехали. Вернутся седмицы через три — не раньше. А вернутся, и что?! Януш свою Юсечку обожает, сына от нее ждет. Не простит он сестру, хоть и нет ее вины в том. Или есть?!

Слезы. Опять чертовы слезы. Хватит. Нужно найти еду. А потом — видно будет! В село соваться нельзя — там все на виду. Донесут. Охотится? С одним-то ножом!

А вот старый мельник на отшибе живёт, у реки. Попробовать к его хате выбраться, да харчами разжиться? Брешут, правда, про него всякое. И что с нечистью речной водится, и что безлунными ночами не только муку жернова перемалывают. Холопские бредни!

************

Эх, и угораздило же выдать себя грохотом крынок и горшков! Теперь бы ноги унести от двух спущенных с цепи псов. Хорошо ещё, мельничиха одна в хате была. Куда толстой дурехе угнаться за верткой девчонкой, проскочившей прямо под носом. А если эта самая девчонка второй день не ела, а в торбе у нее, между прочим, две теплые паляницы, шмат сала, кольцо доброй кровянки с чесноком и пяток луковиц, — то и сам пан мельник, хоть и мужик справный, не чета раздобревшей супруге, а воровку не догнал бы.

Но вот собачки — другое дело. Хоть и орала мельничиха долго, кляла «проклятущую злыдню» на чем свет стоит, хоть и возилась с цепью, пытаясь спустить псов, которые прыгали, лаяли и только мешали хозяйке, давая время беглянке, — а далеко от них не уйти. Панночка неслась к лесу, как последняя бродяжка, прижимая торбу с драгоценной добычей. Огромные псы вот-вот настигнут. В голове билась одна-единственная мысль — добежать до опушки, укрыться в деревьях.

Воздух внезапно стал вязким и густым, как студень на Рождество, как топленое масло в каше. Она остановилась перевести дух. Опустила торбу на землю. Прислушалась — тихо, никто не ломится сквозь кусты, не рычит, не лаёт. Неужели собаки след потеряли?

Шорох слева! Сосновые лапы зашевелились.

— Кто там!?

Бежать сил не было. Усталость накатила внезапно, одним вдохом-выдохом. Может, заяц?

Не заяц!

Мальчишка сидел на стылой земле, обхватив колени. Смотрел любопытно и настороженно. Волчья шуба мехом на две стороны. Копна длинных спутанных волос.

—Эй! Не бойся. Собаки повернули назад. Выходи.

Мальчик на четвереньках выполз из-под еловых веток. Поднялся, отряхиваясь. Невысокий, на голову ниже, бледный, босой. Бедолага. Землю-то морозом прихватило. Ноги даже в сапожках замёрзли. А это чудо в полотняных штанах, простоволосый. И шуба странная. Разве можно шить мехом на две стороны?! Такую даже ряженые на святки остерегутся одевать! Чтобы не накликать…

Может, убогий?! Стоит, молчит, пялится серыми глазищами. Хотя, если он один в лесу ночевал, немудрено от страха и онеметь. Нужно отсюда убираться, да побыстрее. Солнце уже скрылось за высокими соснами. Времени до темноты всего ничего…

— Пойдешь со мной? У меня есть дом, ну…почти. И еда. Сейчас придем, огонь разведем, согреемся, поедим.

Найдёныш нерешительно топтался на месте.

— Ну, идём же. Скорее. Ты, небось, давно не ел, кожа да кости.

Она отломила ещё теплую краюшку хлеба и протянула мальчишке.

— Давай, жуй, и пошли быстрее.

Он осторожно взял хлеб. Понюхал свежий ломоть. Довольно зажмурился. Распахнул огромные серые глаза.

Запах прелых листьев и морозной земли…

Шорох снежинок и журчание ручья подо льдом…

Озноб по коже…

Жар в ладонях…

Белое марево перед глазами …

Ну, уж нет!

Хрясь!

Подзатыльник удался на славу. Рука у панночки была крепкой. Мальчишка отскочил, втянул голову в плечи. В лохматой шубе он походил то ли на взъерошенного воробья, то ли на приблудного щенка.

—Ты что это удумал, сопля? Меня — чаровать!?

—Я не чаровал, просто посмотрел, — голос шелестел сухой травой, шуршал опавшими листьями. — Зачем дерешься?! Вчера Никифор поварешкой стукнул, бабуля чуть не придушила, теперь ты. Злые вы все! А ещё в моем лесу живёте!

Он обиженно надул губы. Того и гляди расплачется. На лицо упала капля дождя, вторая, третья — с чистого безоблачного неба!