Мургаш - Добри Джуров

и домик.

Уже смеркалось, когда Карачора без стука отворил дверь. Мы вошли. В комнате была маленькая печь и две железные кровати. В дверях и стенах торчали большие гвозди вместо вешалки. За крошечным кухонным столиком сидел мужчина и что-то писал. Двое других, устроившись на кровати, ужинали хлебом с колбасой.

Карачора объявил:

— Ребята, привел вам нового квартиранта. Зовут его Добри. Только вчера вышел из сливенской тюрьмы. Будет работать у нас на ППД.

Все трое встали. Самый высокий, горбоносый, старательно вытер руки газетой, сделал шаг вперед, церемонно поклонился и произнес:

— Садовая голова.

— Генчо, не дури, а то товарищ бог знает что подумает.

— Ничего не подумаю, — сказал я.

— Сразу видно, что человек из тюрьмы.

— Все мы тут либо старые тюрьмаджии, либо кандидаты в бесплатное общежитие его величества царя. Это Васо Котлетка, — представил он мне своего товарища, с которым ужинал.

Коренастому, полноватому Васо это прозвище очень подходило.

— А вот Ящерица, — представил он мне второго товарища, — правда, он не любит, когда его так называют. Ему больше нравится, когда его зовут Митко. Деликатный человек. Поэт.

Поэт подошел ко мне, сжал мою руку обеими руками и усмехнулся, как бы говоря: «Да не слушай его, такой уж он шутник…»

— А я Генчо Стоев, — продолжал парень. — Известен во всем мире под именем Генчо Садовая голова.

Он снова поклонился и подал мне руку:

— Вот теперь здравствуй!

Так я стал членом коммуны Кантон Вуте.

3

В начале декабря районный комитет партии дал нам задание подготовить стачку на фабрике. То были годы массовых выступлений рабочих текстильной и табачной промышленности. Через тогдашний рабочий профсоюз мы добились права на забастовки и использовали это право как одно из важнейших средств нашей политической работы.

Причин и возможностей для забастовок имелось много: низкие расценки, тяжелые условия работы, достаточно многочисленные по составу партийные и ремсистские организации.

Фабрика гудела как потревоженный улей. Постоянно в часы работы и во время перерывов мы беседовали с рабочими, убеждали их бороться за свои интересы, вдохновляли их, уверяя, что непременно добьемся победы. Однако, по-видимому, мы несколько переоценили свои силы: когда делегация отправилась в дирекцию, чтобы предъявить свои требования, нас просто-напросто отказались выслушать.

Прежде чем попасть к директору, пришлось битый час вести переговоры с управляющим. Проникнув наконец в кабинет директора, мы передали ему требования рабочих. Они заканчивались ультиматумом: либо администрация удовлетворяет их, либо мы бросаем работу.

Директор обещал подумать. Он вежливо проводил нас до дверей. Мы решили, что наполовину, во всяком случае, победа за нами. Однако на другое утро на воротах фабрики увидели объявление: «Ввиду сокращения объема заказов подлежат увольнению следующие рабочие…»

Я быстро просмотрел список. Почти все уволенные — члены вчерашней делегации. В том числе я, Генчо, Васо и еще несколько коммунистов и ремсистов.

В проходной фабрики вахтер преградил мне путь:

— Вас пускать не велено. Директор приказал.

— Как это не велено? А расчет я должен получить?!

— За расчетом приходите в субботу после обеда.

Постепенно у ворот собрались все уволенные. А тем временем остальные рабочие уже запустили машины. На фабрике начался обычный рабочий день.

Так наша забастовка провалилась, не успев начаться.

В воскресенье утром наша компания опять собралась вместе. Решили отправиться к фотографу и сняться всей группой. Когда уже все разместились, я подсел к Лене. Не помню, что я ей сказал, но она встала и пересела на другое место. Все засмеялись. Я подождал, пока смешки стихнут, и снова встал у нее за спиной. Фотограф снял нас. А когда я вышел на улицу, Лена уже исчезла вместе со своей подругой.

Провалить с таким трудом готовившуюся стачку, оказаться без работы, а тут еще и девушка ушла… Это уж слишком!

Теперь у меня было много свободного времени, а поскольку уже два года мне не удавалось съездить к родным, я решил встретить Новый год с ними.

Поискал Лену, не нашел ее и решил: отправлюсь к матери, напишу Лене, а там будь что будет.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Паровоз загудел. Состав замедлил ход. Я выскочил на перрон на старом плевенском вокзале, находившемся в нескольких километрах от города. Размахивая тощим ученическим портфелем — в нем умещался весь мой багаж, — я направился к выходу. Вдруг чья-то тяжелая рука легла мне на плечо. «Полицейский!» — подумал я и резко обернулся.

— Что, испугался?

Передо мной стоял улыбающийся Васо Топальский, член окружного комитета РМС в Плевене.

Он взял меня под руку. Мы вышли из здания вокзала и двинулись по шоссе. Фаэтоны с прибывшими пассажирами мчались мимо, обдавая нас грязью. Мы пошли по обочине, где лежал снег.

— Куда же ты направился? — спросил Васо.

— Хочу несколько дней погостить у своих.

— Ясно. Оголодал, соскучился… Ну что ж, повидаешься с ними, отдохнешь там, а потом свяжешься со мной. Нужно будет обойти несколько сел, посмотреть, как дела в организациях, оживить работу. А сделать это больше некому. Договорились?

С Васо мы были знакомы еще со школьных лет. Пока мы дошли до города, он сообщил мне все новости, и городские и сельские, подробно ознакомил меня с положением дел на местах, куда мне предстояло отправиться. Когда дошли до рынка, где одна дорога сворачивала на Брышляницу, я стал прощаться.

— Куда же ты?

— Надо идти домой.

— Так поздно? Ты и до полуночи не дойдешь!

Я огляделся. Уже зажглись уличные фонари, за городом темнело заснеженное поле. Было действительно поздно. Но я решил идти, чтобы сегодня же добраться до дому. Попрощался с Васо и быстро зашагал по шоссе. Идти было легко. Но вскоре шоссе кончилось, я свернул на тропинку, а дальше пришлось пробираться по целине. Сапоги промокли, и, когда я добрался до села, ноги у меня окоченели.

И вот наконец я дома. Через несколько минут все домочадцы были на ногах. Пока я грелся у огня, мать накрыла на стол, внесла соленья и печенья, не зная, чем меня лучше угостить.

На другой день мы много говорили о моем будущем. Отец погиб на войне, и, как сирота, я по закону получил двадцать восемь декаров земли плодородного чернозема и мог стать хлеборобом. Мать сидела за прялкой, в ее ловких руках челнок сновал безостановочно. И так же, не давая мне ни секунды на ответ, лилась речь матери:

— Ты, Добри, по всему видно, так и останешься неучем. Столько школ переменил, училищ, в тюрьме насиделся. Пора бы и остепениться. Возьмешь хорошую девушку из нашего села — я сама тебе тут уже приглядела, — получишь