Сын за сына - Александр Содерберг

Огни встречных машин играли беззвучную симфонию, Коен парил над автобаном, направляясь на юг; по его венам текла чудесная музыка.

10

Сонора

Стоявшее в зените солнце жарило нестерпимо. Он неподвижно лежал на спине, высоко в раскаленном небе парили ястребы. При дыхании в горле возникал свистящий звук, кожу больно стягивало и жгло солнце.

Йенс повернул голову и увидел бесконечную картину плотного песка, камней, дальнюю гору с мягкими очертаниями на фоне ясного голубого неба. С большим трудом он поднял голову… Повсюду каменистое поле.

Они оставили его здесь – кем бы они ни были – умирать посреди пустыни. Они даже пулю на него пожалели. А он этого хотел? Пулю в голову вместо нынешнего положения? Нет, никогда в жизни. Но вот это все было невыносимо.

Йенс попытался встать, но ничего не вышло, как будто его засасывал зыбучий песок. Он сдался и снова положил голову на раскаленную землю. Температура тела росла. Он закрыл глаза – и провалился в лихорадочные сны, галлюцинации. Потом очнулся и трезвее оценил ситуацию… В этот раз ему крепко досталось.

Возникший страх смерти был жесток и беспощаден. Теперь Йенс мечтал о пуле. Он мучился от того, что лежал здесь, не желая умирать во мраке, лишившись чувств и ощущений. Йенс искал свет, молил о нем. И он пришел, в маленьких дозах, в форме картин и ароматов. Мама с папой, семья, детство. Обрывки, то, что наверняка много значило… аромат английского чая, сон на свежевыглаженной простыне, запах только что скошенной травы… И в середине всего этого теплого возникло лицо Софии Бринкман… Она была близко, он хотел дотронуться до нее… почувствовать ее. Но София исчезла, а вместе с ней все остальное… Остался только Йенс. Один…

Парадокс. Йенс упорно работал, чтобы самому себя обеспечивать, быть независимым от других… Но он не хотел быть независимым, не хотел быть одиноким. Не сейчас.

Наступила ночь, принеся колючий холод. Он впивался в его тело. Йенс замерзнет насмерть, если останется лежать здесь.

Огромным усилием он смог встать и с трудом побрел по пустынной местности. Ночное небо было ясным, над головой Йенса светился Млечный путь. Йенс следовал за ним, дрожал, обхватывал себя руками – и знал, что умрет.

11

Стокгольм

Антония почувствовала, что улыбается. Но улыбалась она не от радости – таков был механизм эмоциональной защиты, который указывал на разочарование.

– Я не понимаю. Это плохая идея…

Томми качался на офисном стуле, скрестив руки на груди.

– Ну, по-другому никак, – сказал он.

– Почему?

– Потому что мы иногда так делаем – перераспределяем работу, меняем обязанности. – Он перестал качаться на стуле. – У тебя четыре расследования убийств, Антония. Слишком много, даже для тебя. Я сниму тебя с одного из них. Ничего странного в этом нет.

– Почему «Трастен», почему не последнее – Блумберг? Или одно из старых?

– Потому что ты можешь повлиять на ход дела Блумберга. Оно может быть закрыто. А нам нужно, чтобы оно было закрыто.

– Дело «Трастена» тоже может быть закрыто.

Томми привычно теребил усы.

– Не в этой жизни.

– Почему ты так говоришь, Томми?

– Потому что я так считаю.

Она не успела ничего ответить.

– Я должен посмотреть статистику. А статистика по делу «Трастена» удручает. Расследование не продвигается. Чем больше проходит времени, тем сильнее оно буксует.

– Я так не думаю, – сказала Антония.

Томми молчал.

Она была слишком навязчива и слишком тороплива. Антония знала это и пыталась подавить свое рвение.

– Кто возьмет дело?

Томми положил руки на стол. Первый признак того, что разговор подходит к концу.

– Майлз Ингмарссон, – ответил он.

Да, вот как его звали, вспомнила Антония. Интроверта из Отдела экономических преступлений.

– Почему он?

Томми что-то искал на столе.

– Почему ты, почему я, почему кто-то еще… Речь не о человеке.

– А о чем тогда?

– О том, кто свободен в данный момент.

– Есть сотни других, сотни тех, кто лучше его.

Томми продолжал притворяться, что ищет что-то в бумагах.

– Все заняты.

– Я свободна.

– Замечательно, – сказал он неприветливо, собираясь встать.

Антония не сдавалась:

– Еще только один вопрос.

Томми выжидал.

– Ингмарссон. Он хороший следователь или просто кто-то должен расследовать «Трастен», хоть вы и не думаете, что это приведет к успеху?

Ему понадобилось время, чтобы вдуматься в ее вопрос.

– Я такого не говорил.

– Нет, говорил.

Она заметила, что Томми растерян.

– Знаешь что, Антония, перестань все время ныть, – заговорил он директорским тоном. – Это тебе не гребаный профсоюз, где мы должны достичь компромисса… Тут решения принимаю я, и только я, я твой шеф. Мы занимаемся расследованиями убийств. Либо делай, как я скажу, либо меняй работу, дело твое.

Антония притихла.

Томми вытер губы.

– Вот и выходные.

Фальшивая улыбка, вздох, и Томми поднялся.

Антония крутилась на своем офисном стуле и бессознательно кусала ноготь. Вокруг нее кружились осколки несправедливости, обид и горечи. Томми – полный придурок. Она ненавидела подчиняться, особенно когда все было в корне неверно… и направлено против нее. Ей хотелось разбить что-нибудь. Но вместо этого Антония дождалась, пока все коллеги уйдут домой. Просто она еще не закончила с «Трастеном».

Когда отдел опустел, Антония выложила на стол две папки дела об убийстве в ресторане «Трастен». В них было множество бумаг, документов, фотографий. Она вытащила их, подправила стопки ладонями, чтобы бумаги лежали ровно. Потом подошла к копировальной машине и включила большой белый прямоугольник, который начал издавать странные звуки; вентилятор завертелся, детали внутри затрещали, пытаясь занять правильное положение. Она терпеливо ждала, пока аппарат успокоится, а лампочки на панели управления станут гореть не мигая. Затем сделала копии материалов дела. Машина ела документы и так же быстро их выплевывала.

План ресторана «Трастен», отчеты, медицинские заключения, баллистические экспертизы. Дальше – фотографии убитых русских в ресторане и паспортные фотографии Гектора Гусмана и Арона Гейслера. Информация о Лейфе Рюдбеке, местном преступнике-рецидивисте, замороженные части тела которого нашли на кухне ресторана (основная их масса уже успела пройти через мясорубку).

Аппарат извергал всё новые документы. Свидетельства, которые ни о чем не свидетельствовали, поскольку никто ничего не видел. Следы пуль от ненайденного оружия, отпечатки пальцев неустановленных людей, анализы ДНК, которые ни с кем не совпали.

Затем короткий отчет короткого допроса, который она сама проводила с медсестрой, видевшей Гектора в больнице, – Софией Бринкман. Ей нечего было рассказать. Сын прикован к инвалидному креслу, вдова, неразговорчива.

Из аппарата выпали более детальные отчеты, все теоретические, без реальных обоснований. Таким было все расследование. Антония изучила материалы и интерпретировала их, пытаясь читать между строк и безнадежно стараясь найти то, что не написано.

Страницы монотонно покидали аппарат. Это имело гипнотическое действие. Антонии казалось, что она слышит отдаленный гул. Крик с другой стороны. Голоса, которые хотели быть услышанными и обрести покой.

Аппарат завершил копирование; теперь он просто тяжело дышал, пока вентилятор не затих и все признаки жизни не пропали.

Антония подняла стопки, убрала оригинал в папки, положила копии в пакет, который засунула в сумку, и покинула участок.

* * *

Сейчас было немилосердно тяжелое время. Настолько тяжелое и невыносимое, что он не мог просто абстрагироваться от него. А если и пытался, то ему казалось, что он вот-вот задохнется. Поэтому единственным выходом было бегство от времени. Бежать от него – значит, постоянно чем-то заниматься, быть в движении.

Томми Янссон сидел с выключенным двигателем в автомобиле, припаркованном на дороге около его дома. В машине был теплый сухой и полный проблем воздух.

Раньше Томми водил «Бьюик Скайларк» – тюнингованный американский монстр. Теперь он сидел в гранитного цвета служебной машине с буквами «HEJ»[9] на номере. Привет? Томми ненавидел эту машину. Смотреть, как дети в других автомобилях машут и, прочитав надпись, здороваются с ним. Не меньше его раздражало и то, что он не мог принять вызов, пошутить в ответ.

Томми не моргая смотрел прямо перед собой. Мимо прошла встревоженная мамаша, успокаивая плачущего в коляске ребенка.

Потребность в отцовстве Томми в себе подавил. Проблемой оставалось настроение: он устал злиться. Мамаша скрылась из виду, Томми закрыл глаза, потер переносицу, снова открыл их. Как будто желая подразнить его, Бог прямо перед служебным автомобилем посреди улицы поставил фазана. Неуверенного, трусливого самца, глупого на всю свою маленькую недоразвитую птичью голову. Он нервно и хаотично перебирал лапками по грязному асфальту, как будто нетерпеливо ждал, когда его задавят.