Сын за сына - Александр Содерберг

– Нет, не думаю.

– Верно. А других, может, и да.

Санна на спине, качает бедрами вверх-вниз, черные лаковые сапоги блестят.

– Так что не светись, Ингмарссон.

– Я так и делаю.

– Нет, не делаешь.

Майлз не понимал, о чем он.

Санна приподнимает ягодицы, трусики съезжают вниз.

– Забей на это.

– Забить на что?

– На все. Забей на расследование.

Трусики вертятся вокруг ее указательного пальца, неспешно и красиво. Потом она отпускает их. Кружась, они улетают в темноту. Майлз провожает их глазами. В голове у него звучит шум лопастей винта из какого-то старого военного фильма: шух, шух, шух.

– Чего?

– Просто сиди и притворяйся, что работаешь. Не напрягайся.

– Почему это?

– Потому что я так сказал. Гунилла и Эрик Страндберг напортачили с делом. Если ты добьешься успехов, их память будет запятнана, вот как-то так. Я не хочу этого. Они были моими добрыми приятелями, хорошими полицейскими.

Санна сидит на корточках в середине сцены, ноги широко разведены, демонстрирует Ингмарссону все самое интересное.

– Копы покрывают копов, верно?

Томми Янссон закашлялся. Кашель никак не отпускал. Когда Томми снова заговорил, в его голосе появилась хрипота.

– Да и вообще, кого, блин, это все парит, Ингмарссон? Трое мертвых русских бандитов…

Новый приступ удушливого кашля у Томми. Ему стало легче.

– …и испанский недомафиози, который сбежал из страны или вообще горит в аду. Чего нам еще надо? По мне, граждане в безопасности, и дело давным-давно закрыто, оно закрылось само по себе. Понимаешь?

Нет, Майлз не понимал.

– О чем ты говоришь, Томми?

– Разыграй спектакль. Придумай что-нибудь, мне плевать что. Но подумай о том, что ты полицейский, Ингмарссон. Полицейский, который каждый день торчит в порноклубе. Как, твою мать, это выглядит, по-твоему?

Ингмарссон не отвечал, зажав переносицу большим и указательным пальцами и закрыв глаза.

– Особенно когда все придурки в этой стране стали феминистами. Тебя сожрут. А если нет…

Томми сделал художественную паузу.

– Если нет, то что? – спросил Майлз, по-прежнему не открывая глаза.

– Мы – копы, Ингмарссон. Я прикрою тебя, ты не будешь высовываться. Мы поможем друг другу, старый добрый кодекс чести копов, о’кей?

Майлз молчал.

– Отлично, Ингмарссон, так держать, – сказал Томми и нажал отбой.

Майлз открыл глаза и просто сидел с телефоном в руке, чувствуя себя униженным. Кодекс чести копов, какого хрена? Ингмарссон сунул телефон в карман пиджака. Не таким он помнил Томми Янссона. Однако люди меняются. Майлз знал, что Томми был приятелем Гуниллы и Эрика Сандбергов, их близким другом. Но наверняка Томми руководствовался какими-то своими мотивами, и он выражался предельно ясно, когда предлагал ему работу. Майлз сразу понял, тут что-то нечисто, а иначе как бы ему дали дело об убийстве? Есть же миллион копов лучше его, которые жаждали вести это расследование.

Ну-ну…

Выбор прост. Он понял, что может с одинаковым успехом просиживать задницу в Управлении и пить плохой кофе – и просиживать ее же в отделе и слушать, как коллеги, привирая и приукрашивая, рассказывают о временах, которых не существовало в природе.

Может, в словах Томми что-то есть. Копы прикрывают копов. А Ингмарссон не собирался завязывать со стрип-клубом, с Санной, без вариантов…

Санна? Майлз вышел из задумчивости и обнаружил, что остался один в помещении. Парни ушли, шоу закончилось. Он посмотрел на сцену, и яркий свет прожектора ослепил его. Майлз прищурился и прикрыл глаза ладонью. Санна…

Она стояла в центре сцены, положив левую руку на бедро, в одних черных лакированных сапогах на высоком каблуке, обнаженная, перед Ингмарссоном и Богом. И смотрела Майлзу прямо в глаза.

– На сегодня всё, – произнесла Санна. Она говорила на норрландском[12] диалекте, красивом, дружелюбном и мягком.

Ингмарссон не спускал с нее глаз. Теперь он мог лучше рассмотреть Санну, линию подбородка, рот, глаза… Все было прекрасно по отдельности, удивительно в комбинации, божественно в целом.

Волшебную вечность спустя Санна чуть улыбнулась, повернулась и ушла со сцены так, что любой мужчина упал бы на колени, моля о пощаде.

* * *

Часы показывали обеденное время. Антония стояла в лифте, со свистом летящем вниз на большой скорости. Зазвонил телефон.

– Да?

– Антония Миллер? – услышала она мужской голос на другом конце.

– Да.

– Моя фамилия Реутесвэрд, СЭПО[13].

Антония искала в кармане таблетку от боли в горле.

– Здравствуйте, СЭПО, – сказала она, нашла одну и сунула в рот.

– Убийство Конни Блумберг вы расследуете?

– Да.

Таблетка стучала о зубы, перекатываясь во рту.

– Согласно протоколу, я хотел связаться с вами, чтобы сообщить о том, что мы много лет следили за ним.

Двери открылись, Антония вышла из лифта.

– Говорите.

– Теперь, когда он мертв, на его данных нет никакого классифицирующего штампа, поэтому, если вам потребуется какая-нибудь наша информация, будем рады помочь.

Когда она вышла на улицу, светило солнце.

– Почему вы собирали на него досье?

– На самом деле мы не должны были это делать. Но он общался с людьми, которыми мы интересовались, поэтому он автоматически оказался в зоне слежки. Информацию о нем отсортировали как не очень важную, и с тех пор она находилась у нас в системе. Старая история.

– Кем же он был?

Антония шла по тротуару, вокруг царила предобеденная суета.

– Если честно, ничего интересного. История гласит, что в семидесятых Конни был подающим надежды футболистом в городе Норрчепинг. Обзавелся одновременно травмой колена и детьми. Начал пить и курить травку, выпал из колеи, когда понял, что не может содержать семью. Забросил идиллию и рванул в Стокгольм, вскоре связался с плохой компанией. Сидел в тюрьме за небольшие правонарушения, выходил из тюрьмы, снова садился, преступления становились серьезнее, а вместе с этим строже наказания.

Пауза.

– Он любил гашиш и трансвеститов, – завершил рассказ Реутерсвэрд.

– Кто же их не любит? – сухо спросила Антония.

Он не понял ее юмора.

– Да-да. В любом случае я отправлю вам то, что у нас есть; может, пригодится.

– Можно спросить кое-что?

– Да?

– Вы всегда такие заботливые?

– В смысле?

– Впервые сталкиваюсь с тем, что из СЭПО звонят полицейскому и предлагают свои материалы.

Реутерсвэрд немного понизил голос:

– Да, бывает.

– Но?

– Но я звоню не поэтому. Просто имело место удивительное совпадение.

– Какое? – спросила она, устав разговаривать с ним.

– Как-то в прошлом году, в конце лета, если я правильно помню, мне позвонил мой бывший коллега по СЭПО, Андерс Аск, с запросом об одном из участников этой банды по имени Леффе Рюдбек.

Ее мир зашатался. Аск… Рюдбек.

– Та-ак?

– Вы же нашли Рюдбека распиленным в «Трастене»?

Она вернулась в реальность.

– Да, все так. – Антония старалась не показывать удивления.

– Здесь, наверное, нет связи, но я просто хотел, чтобы вы знали. Вот, в общем-то, основная цель моего звонка. Забавное совпадение. Они же крутились в одной банде, так сказать…

– Что вам сказал Андерс Аск, когда позвонил, почему он спрашивал о Рюдбеке?

– Он не спрашивал о Рюдбеке. Его интересовал другой персонаж из этой банды, парень, за которым мы охотились несколько лет назад… Хокан Зивкович.

* * *

Офис Хокана Зивковича находился в подвальном помещении на улице Лунтмакаргатан. Это было охранное предприятие. Антония проанализировала его структуру. Владелец – Хокан Зивкович. Сотрудники – Хокан Зивкович. Оборот – чудовищно маленький.

На стенах темные деревянные панели семидесятых годов. Зеленый ковролин. Мертвый кактус, стоящий на стальном шкафу с документами. И сам Зивкович, который сидел за орехового цвета письменным столом, покрытым ламинатом, с лежавшими на нем деталями типа «собери сам» для десятилетних детей. На стене за ним – картина с Сидящим Быком[14]. «We will never forget you»[15] – гласила надпись серебристыми изогнутыми буквами. Летящий свободный бык парил по небосклону за спиной у пожилого индейского вождя.

Хокан Зивкович указал на хромированный стул с плетеным сиденьем из девяностых, предназначенный для посетителей. Антония села, задала вопрос о Кони Блумберге и стала разглядывать сидящего перед ней мужчину. Глубоко посаженные глаза на грубом, угловатом и загорелом лице. Загар явно из солярия. Волосы с проседью. Руки на размер больше его рубашки, мышцы выпирают.