Бывают дети-зигзаги - Давид Гроссман

И вот что еще помню: в какой-то момент он напомнил мне отца. Не внешностью, вообще непонятно чем. Может, своим одиночеством. Всем остальным он являл полную противоположность отцу. Отец был, это надо признать, РУПВ — Растрепанным Упрямым Потным Ворчуном, — в отличие от приятного и ухоженного хозяина монокля, наслаждавшегося жизнью и блаженным ничегонеделанием, в свободное время с любопытством разглядывающего окружающих. Но и вокруг него тянулась какая-то невидимая ниточка, отделявшая его от остальных. Наверное, это признак настоящей аристократичности, да, именно это в нем и было — аристократичность. И, не успев даже подумать, повинуясь чувству, я вдруг открыл дверь в его купе. Это было против предписаний отца и Габи, это не имело никакого отношения к нашей игре, но мне было все равно, я решил, что вернусь к своему заданию после — в общем, я вошел, и встал перед ним, и спросил четко и уверенно: «Кто я?»

И этот человек заулыбался еще шире, и перекинул одну ногу на другую, и посмотрел на меня долгим взглядом. В купе стоял легкий запах одеколона, хозяин монокля шевельнул щекой, и монокль упал ему в ладонь и исчез в кармане, и дальше все было чудесно и как в кино. Я ждал его ответа, и нам обоим было приятно это ожидание — так ждешь разгадки. Мне очень хотелось, чтобы он знал ответ. Именно с ним мне хотелось продолжить нашу игру.

— Ты Амнон Файерберг, — произнес он наконец, голос у него оказался неожиданно высокий, говорил он с заметным румынским акцентом, — но дома отец и Габи зовут тебя Нуну.

ГЛАВА 5

ОН «НАШ» ИЛИ «ИХ»?

Я молча протянул ему руку, и он пожал ее и сказал:

— Прошу извинения! Забыл говорить: мое имя Феликс.

Вот бы мне когда-нибудь такие руки, успел подумать я. Длинные, сильные, точеные. Душа у меня начала вдруг бурлить, как кипящее молоко, не знаю почему, просто такой у него был вид. Я еще раз протянул ему руку, и он снова пожал ее, наверное, понял, что мне позарез нужно прикоснуться к нему еще раз, чтобы пальцы и руки мои прямо сейчас запомнили и приняли нужную форму, чтобы весь его образ осел и отпечатался во мне и спустя годы, когда я вырасту и повзрослею, вышел из спячки и проступил наружу. Чтобы у меня стала такая же львиная голова, и такой же королевский нос, и такие же голубые глаза с морщинками вокруг, и такой же аристократичный вид.

Если б только я не стеснялся так сильно, я бы тут же показал ему, как я влезаю на чемоданную полку и спускаюсь оттуда вниз головой. Продемонстрировал бы стойку на руках в движущемся поезде. С большим трудом собрал я остатки выдержки и устоял на ногах.

— Прошу, приусаживайтесь, господин Файерберг, — сказал он мне таким ласковым голосом, словно почувствовал это бурление у меня внутри и старался мне помочь успокоиться. Я сел. Пусть бы он попросил меня сделать еще что-нибудь, чтобы я мог подчиниться, чтобы он увидел, как я умею выполнять просьбы.

Из нагрудного кармана он вынул черно-белую фотографию, вгляделся в нее, а затем в меня. И снова улыбнулся:

— В точности как на фото. Только еще лучше!

И протянул снимок мне. Раньше я его не видел. Меня сфотографировали по пути из школы, на мне было зимнее пальто. Отец, судя по всему, снял меня тайком, сидя в машине, так что я даже не заметил.

— Телескопическая линза? — спросил я, чтобы показать этому Феликсу, что я тоже разбираюсь. — Это папа вам дал? Чтобы вы меня узнали?

Из уголков глаз, из трех мужественных морщинок, голубым сверкнула улыбка. В обморок можно было грохнуться от этой улыбки. Как у какого-нибудь актера. Я улыбнулся в ответ и осторожно тронул пальцем собственный глаз. Увы, никаких морщинок я там не нащупал. Лишь спустя годы появятся у меня такие же, прямые и четкие, идущие от угла глаза к виску. Мне вдруг пришло в голову, что еще у нескольких человек вот сейчас, в этом поезде, лежит в кармане моя фотография. Как отец все продумал!

Я наклонился поближе к снимку и вдохнул поглубже запах одеколона. Миха Дубовский, мой лучший друг, тоже попал в кадр — он шел позади меня, в двух шагах, с приоткрытым ртом.

— А это твой друг, — ласково произнес Феликс, но почему-то мне показалось, что Миха ему не нравится, было в его голосе что-то неодобрительное. Оно и понятно, на снимке Миха выглядел довольно по-идиотски, да еще и смотрел куда-то в никуда.

— Да не такой уж он и друг, — быстро проговорил я. — Просто играем вместе. Бегает за мной, как хвост. Дома мы его зовем «шестеркой», Габи над ним посмеивается. Хотя вообще-то он неплохой парень. Ну, для «шестерки».

— Может быть, рассказываешь мне о нем? — И Феликс сложил руки на груди, всем своим видом показывая, что у него полно времени и он с удовольствием выслушает мой рассказ о Михе. Я сказал, что рассказывать особенно нечего. Что можно рассказать о Михе? Обычный мальчишка. Уже несколько лет ко мне липнет. Считает меня своим другом, но вообще-то я с ним дружу только из жалости, добавил я с улыбкой и подумал, что странно тратить так много времени на Миху, даже при том, что он действительно неплохой парень.

— А кто же тогда настоящий твой друг? — удивился Феликс. — Я-то думал, что он — Миха!

Я совсем растерялся. Отец, похоже, расписал ему мою жизнь в деталях, а я ведь сказал так про Миху просто потому, что мне показалось, что Феликсу он не понравился, взял и оклеветал друга, а ведь он и в самом деле хороший парень.

— Миха, ну, он… — Нет, мне совершенно не хотелось говорить о Михе. Зачем я вообще о нем заговорил, что мне с него? Миха — он просто всегда рядом.

— Миха вообще-то мой телохранитель, — объяснил я, и тут в голове у меня, во лбу, вдруг включился моторчик, я сам ничего такого не ожидал, он просто вдруг зажужжал, и я начал говорить с жаром, едва успевая прислушиваться к своему языку: — А на самом-то деле мой лучший друг — Хаим Штаубер! Вот кто мой настоящий друг. Парень что надо. Гений! Сколько лет мы с ним дружим! Чего только не вытворяли вместе!

Миха таращился на меня со снимка. Неповоротливый перепел Миха. Рот у него, казалось, открылся шире обычного. Когда я начинаю рассказывать такие истории, когда включается у меня во лбу этот моторчик — Миха словно впадает в транс. Он как зачарованный слушает самые дикие мои выдумки. Ни разу он не опроверг меня при других слушателях, не одернул. Временами меня аж бесило его смирение. Как будто мне все можно. Он мог точно знать, что я вру, и все равно слушал меня, высунув язык, как ленивая собака.

Прекрасный аристократ Феликс тоже слушал меня не перебивая, хотя и не с таким глупым видом. Слушал, задумчиво кивал и, казалось, смотрел прямо в душу, и все понимал про меня, и про Миху, и про мое предательство.

Но я уже не мог остановиться. Точно кто-то перышком щекотал во лбу и раздражал нервные центры, отвечающие за воображение:

— Хаим Штаубер — эх, жаль, что вы его не знаете! Вот это парень! Он знает наизусть весь Танах! Он играет на пианино! И где только не побывал — даже в Японии! И дважды перескакивал через класс!

Большая часть этого была правдой. Мне очень хотелось, чтобы этот Феликс понял, что друзья у меня не промах, знают, что такое большой мир, не все такие простаки, как Миха. Вот только с Хаимом Штаубером мы больше не дружили, после той истории с коровой Маутнера нас обоих заставили написать обязательство директору школы и матери Хаима, что мы больше и словом не перебросимся до официального окончания школы.

Настроение у меня слегка испортилось. Зачем только мне понадобилось начинать знакомство с таким прекрасным человеком ложью и предательством? Сам он такой простодушный и искренний. Улыбка — как у большого младенца. Жаль. Ко всему прочему, я слишком задержался на одном месте. Как же теперь наша игра? Мы вот-вот приедем в Хайфу. И я спросил у этого Феликса, что мне делать. Надо вернуться и пройти все этапы игры как положено, чтобы снова прийти к нему? Честно говоря, возвращаться было неохота, но Габи с отцом так старались, и эти люди ведь ждут меня и специально готовились…

На мое счастье, Феликс тоже считал, что необязательно так строго соблюдать правила. Он улыбнулся легко и, мне даже показалось, немножко насмешливо — мол, кому вообще эти правила нужны, и я улыбнулся так же, просто чтобы примерить такую улыбку, а он вдруг достал из кармана брюк тонкую цепочку. Я едва удержался, чтобы не протянуть к ней руку. Цепочка была серебряная, с круглыми белыми часиками. Всего только раз в жизни я видел, чтобы человек носил часы на цепочке — в фильме «Смит-Первоцвет»[5]. У Феликса они были с крупными квадратными цифрами, вокруг циферблата шел тонкий золотой обод. Будь у меня такие, я бы положил их в сейф и доставал раз в день, полюбоваться, а еще лучше — ночью, когда никого нет поблизости. Грех таскать такие часы в кармане. Этот Феликс, видно, доверяет людям. Он что, никогда не слыхал о карманниках? А о грабителях? Пожалуй, мне есть чему поучить его, если он только позволит.