Летят наши годы - Николай Почивалин

Вызвали его к коменданту, - вернулся с бумагой, с карандашами, бледный и злой. "Я, говорит, им нарисую!.."

И нарисовал, конечно! На весь лист Гитлер ручки и пожки задрал, извивается, как уж, а в брюхо ему штык воткнут, кишки только во все стороны летят!.. Увели Сашку. Вечером Гущин пришел, Игорь к нему: "Где Борзов?"

Тот ухмыляется. "Дурак твой Борзов оказался. Может, говорит, ты умнее теперь станешь". Это Игорю-то. А тот ему ответил. "Точно, мол, - умнее буду. Выживу. На твою погибель выживу. Охота мне, говорит, дождаться, пока тебя в петле поганой удавят!" - "Спасибо, говорит, что предупредил. Обещаю тебе, что последнего свидетеля я не оставлю. До первого случая..." И сделал бы, конечно, так, если б Игорь не опередил его. Перегоняли их куда-то ночью, он с моста и прыгнул. Все равно терять нечего было.

- Ушел?!

- Ушел. С пулей в боку и ногу сломал. Ударился обо что-то, как прыгал. Всю ночь, пока силы были, на доске плыл. Это-то и спасло... В общем, выцарапался. До своих добрался - в госпиталь положили. А выписался - в армию не берут.

- Почему?

- Ну, почему? Без документов, без оружия. Один из всех уцелел. Разве бы ему тогда кто поверил? И пить-то, наверное, с этого начал. Можно понять, что у него тогда на душе творилось!.. Работал на восстановлении, потом Донбасс освобождать начали, в шахту послали. Сюда в отпуск приезжал. Поглядеть, нет ли здесь этого гада. Да разве он дурак, - в Кузнецке-то сидеть!..

- Слушай, Вовка! Как же он так мог? - Рассудок все еще отказывался понять эту черную весть. - А?

- Не знаю, ничего не знаю. - Вовка тыкал в пепельницу очередную папиросу, закуривал новую. - Всегда он такой сволочью был! Помнишь, как после волейбола газировку пить пошли?

- Нет, не помню. И что?

- А я помню! Не хватило что-то у нас денег. Говорим ему: Колька, добавь. "Ни копейки, мол, нет". И сразу ходу от нас. Ну нет и нет, черт с тобой - без сиропу выпили. А назад идем - стоит, эскимо жрет. Копеечная Душа, шкура!

- От эскпмо до предательства - огромная дистанция, Вовка.

- Из мелочей складывается целое. - Вовка снова побледнел. - Пока эту гниду не раздавят, мы спокойно жить права не имеем! И на том свете ребята не простят!

- Игорь сообщал о нем?

- Сразу же, конечно. Да без толку все. - Не дойдя до угла комнаты, Серегин круто обернулся. - Правильно!

Сейчас же идем. Надо рассказать, что ты его встретил.

Пошли.

Мороз в ночь окреп, и едва мы вышли, холод перехватил дыхание, выжал из глаз слезы.

Я до сих пор помню это ощущение - твердея, острые льдинки слез прижигают горячие веки...

- Подумать только - и такая гадина живет среди хороших людей! А они даже не подозревают. - Юрий наклоняется, стискивая кулаки, качает головой. - Почему-то погибают самые лучшие, самые честные. А всякие подонки выживают. Цепляются, изворачиваются, продают и остаются живыми. Дерьмо не тонет...

Заглядевшись в окно, он долго молчит, потом вскакивает.

- Кузнецк!

За окном бегут плоские корпуса обувной фабрики, громоздкие четырехугольники элеватора, бетонные опоры моста - привычное, незабытое, навсегда родное.

3

Стоило прежде, до войны, упомянуть в разговоре Кузнецк, и случайный собеседник тотчас же кивал:

- Знаю, знаю. Сапоги там на станции покупал. Хорошие сапоги!..

Это было обычной картиной: поджидая поезд и дружно косясь на дежурного милиционера, по перрону небольшого чистого вокзальчика прохаживаются дядьки с плетеными сумками и женщины с подозрительно могучими бюстами.

Подлетает поезд; из вагонов выпрыгивают пассажиры, и на восемь - десять минут добропорядочный вокзальный перрон превращается в шумную толкучку. Из кошелок, изпод вязаных кофт и жакетов мгновенно худеющих тетушек извлекаются хромовые, зеркально сияющие на солнце сапоги, коричневые тупоносые ботинки, легчайшие, на кожаной подошве, тапочки. Торг идет быстрый, напористый, дежурный милиционер бегает от одной группы к другой, стыдя и попугивая; потом раздается гудок, спорные сделки молниеносно завершаются и, зажимая под мышками глянцево сверкающие чуда, пассажиры хватаются за поручни.

Перрон пустеет. Последним, расправив смятые трешки и спрятав их за ворот рубахи, уходит благообразный, с седой бородкой, старик. Степенно покачивая пустой кошелкой, он на ходу подмигивает милиционеру.

- И чего ты сердце свое каждый раз травишь? Чай, не ворованное продаем - свое, кровное. Айда-ка по косушке пропустим, вот и дело будет...

Слава кузнецких кустарей-сапожников начала меркнуть с тех пор, как на окраине города поднялись корпуса обувной фабрики; сейчас разве что в двух-трех домах стариков-упрямцев приглушенно постукивают молотки и пахнет спиртовым духом светло-ореховых подметок. Некогда тихий и грязный городок сапожников и кузнецов стал значительным промышленным центром. Его многочисленные заводы и фабрики выпускают обувь и хром, машины для текстильной промышленности и баяны, ремонтируют моторы и варят мыло. Потеснив старые деревянные улочки, поднялись кварталы многоэтажных домов, былые ухабы и рытвины сравняли широкие полосы асфальта, по которым с утра до ночи бегут автобусы.

И только наша школа осталась прежней.

Трехэтажная, из красного, добротной старинной кладки кирпича, она все так же глядит на мир широкими, чисто вымытыми окнами, одинаково радушно встречая и тех, кто впервые переступает порог, и тех, кто вышел из нее много лет назад.

Я не стал бы так подробно рассказывать о Кузнецке, и тем более о нашей школе, если б не знал, что у каждого из моих будущих читателей есть свой, как бы он ни назывался, - Кузнецк и своя - первая школа; с этого, по-моему, и начинается Родина. А уж если и попадется иной, кому безразлично, где он родился, рос и учился, - бог с ним, ему же хуже!..

...В школе тихо и пусто.

На втором этаже рабочие в синих халатах вносят в учительскую столы и стулья, остро пахнет свежей краской. На лестничной площадке стоит старое трюмо с потускневшим верхом, пол здесь выложен широкими кафельными плитками, вытертыми тысячами каблуков.

Прежде всего мы идем в свой класс.

Раньше тут стояли столы, сейчас - парты, на их тусклой черной поверхности неподвижно греются солнечные зайчики.

Широким шагом Юрка подходит к доске, берет осколок мела.

- Квадрат суммы двух чисел, - громко говорит он, - равен квадрату первого числа плюс удвоенное произведение...

Все по-прежнему, и все, однако, не так.

Несколько минут разговариваем в коридоре с довольно молодой "техничкой". Прежних педагогов она не знает, нынешних не знаем мы; директор школы оказывается на месте, в кабинете. Фамилия его нам ничего не говорит - Цветков.

Кабинет находится на первом этаже, в самом углу коридора. Когда-то это была святая святых, в которую редко кто заглядывал по своей воле. Сейчас, постучавшись, переступаем порог без былого трепета: чуточку любопытства пополам с легкой грустцой.

У директора посетитель - немолодой широкоплечий человек, смешно, по-ученически сложивший на коленях руки.

- Садитесь, товарищи, - приглашает директор. - Я сейчас освобожусь...

У него внимательные серые глаза, пытливо глянувшие на нас из-под стекол роговых очков, большой загорелый лоб и белесые густые волосы, - приметы, по которым с одинаковым основанием можно дать и сорок лет и пятьдесят пять.

- Вот так, товарищ Максимов, - говорит директор, делая какую-то пометку в тетради. - Вашего сына мы зачислили в десятый "А".

По широкому грубоватому лицу посетителя пробегает мягкая улыбка, он поднимается.

- Спасибо, товарищ директор! Я ведь, сказать вам, тоже этот класс кончал. В 1934-м...

- Да ну? - Озабоченный взгляд директора меняется, теплеет. - Приятно, очень приятно! Дело в том, что и я кончал девятый "А". В двадцать восьмом, тогда еще девятилетка была.

Мы с Юркой переглядываемся; директор провожает Максимова до дверей, долго прощается с ним.

- Прошу извинить, - вернувшись, разводит он руками. - Видите, как получилось?

Мы делаем шаг вперед, докладываем:

- Десятый "А" выпуска тысяча девятьсот тридцать девятого!

Секунду-другую серые глаза из-под очков недоверчиво окидывают наши торжественно-напряженные лица и молодо вспыхивают.

- Вот это праздник! - Директор протягивает нам обе руки. - Ну спасибо, товарищи, спасибо!..

Уходим мы через час, если не позже, вдоволь навспоминавшись и договорившись провести летом будущего года, если, конечно, будем живы-здоровы, съезд бывших учеников нашего десятого "А".

- Только помните об условии, - напоминает директор, - у нас! Старички вон до сих пор при каждом выпуске вспоминают: хорош, мол, класс, да в 1939 лучше был. Так что помните: школа в вашем полном распоряжении!

Он провожает нас сначала до дверей, потом выходит на .

крыльцо и, когда мы оглядываемся, снова принимается махать рукой. Человек, которого мы прежде не знали, которому по виду можно дать и сорок и пятьдесят пять и которому сейчас по душевному порыву столько же, сколько в эти минуты и нам с Юркой, - по восемнадцати.