Тучи над страной Солнца - Рава Лориана

Вот почему, когда в Вилькапампу заявилось семеро беглых сторонников юного Диего де Альмагро, Манко приказал принять их, поселить в своём доме, где его жёны должны были готовить им еду. Манко надеялся, что они обучает его воинов военному искусству белых людей. Появление испанцев в Вилькапампе понравилось отнюдь не всем тавантисуйцам. Военачальник Кискис произнёс на этот счёт фразу, впоследствии оказавшуюся пророческой: "Либо ты убьёшь их, либо они -- тебя".

Изначально Манко и сам не очень доверял испанцам. Поселить их у себя в доме он решил не только потому, что хотел их посильнее привязать к себе(для тавантисуйцев было привычно, что тот, с кем делишь стол и кров, становится близким как брат), но и для того, чтобы было удобнее наблюдать за ними, ведь Манко за время плена прекрасно выучился говорить по-испански. Первое время семеро испанцев вели себя образцово. Они даже приучились мыться, да и вместо карт играли в спортивные игры. Когда-то Манко рассказывал Диего де Альмагро младшему историю своей страны, особенно подчёркивая то, что мудрое государственное устройство распространялось на новые земли, и порой бывшие враги становились для инков вернейшими союзниками. Манко хотел, чтобы его друг принял учение о мудром государственном устройстве, и бежал бы с ним, однако тот считал, что не может бросить и предать своего отца(см. Пьесу "Позорный мир"). Видно, впоследствии Диего что-то такое рассказывал другим испанцам, так как те семеро, которые прибыли в Вилькапампу, всячески хвалили мудрость инкских обычаев, и это растопило недоверие Манко. Он был уверен, что здесь, в Вилькапампе, ему нечего их опасаться,в случае же войны он мог легко прибегнуть к опыту предков, которые, когда набирали войска и командиров из новоприсоединённых земель и потому не могших быть до конца уверенной в их лояльности, приставляли к таким войскам специального инку, которые должен был следить за настроениями в войсках и выявлять измену. Он же должен был быть наставником и просветителем с тем, чтобы нетвёрдых и колеблющихся было как можно меньше. Именно так можно было сделать и в том случае, если командирами будут испанцы. Да и войны в ближайшем будущем не предвиделось -- даже несмотря на перемену власти в "Перу", Манко продолжал вести бесплодные переговоры, уже не с целью добиться какого-либо результата, а всего лишь чтобы избежать прямой конфронтации, к которой Вилькапампа в одиночку была не готова.

Однако испанцы, лишь только обстановка в "Перу" опять изменилась, и сторонникам Альмагро уже не грозила смерть, решили бежать из постывшей им Вилькапампы, попутно прикончив своего благодетеля, поскольку за смерть оного можно было надеяться получить награду.

Так благородная доверчивость едва не погубила Манко. Будучи человеком, привыкшим свято хранить своё слово, он верил уверениям и клятвам других людей, да к тому же для него было чем-то само собой разумеющимся, что те, кому он спас жизнь, с кем делил стол и кров, не могут поднять на него руку. Может быть, он ещё допустил бы, что среди них оказалось бы один-два предателя в случае войны, но чтобы все семеро разом оказались подлецами -- этого было за гранью его понимания. Вот почему когда его даже предупредили о заговоре испанцев против него, он просто не поверил. А предупредившая его женщина по имени Банба не на шутку встревожилась. Немного понимавшая по испански и ясно слышавшая, как испанцы обсуждают идею его убить, не могла найти себе покоя. Как спасти Манко, в упор не видящего опасности? По счастью, у неё хватило ума сообщить об этом ещё и полководцу Кискису, известному своим резким неприятием спасшихся в Тавантисуйю испанцев.

Тот не на шутку встревожился и задумался. Понятно, что испанцы не самоубийцы, а значит, собираются не просто убить Манко, что не так-то сложно, учитывая, что он их нисколько не опасается, но и выйти сухими из воды. А значит, они собираются убить его так, чтобы потом можно было легко сбежать, не особенно рискуя встретиться с жителями Вилькапампы. Как это было возможно сделать чисто технически? Кискис знал, что в своей неосторожности Манко доходил до того, что уходил с испанцами в лес, чтобы играть с ними в городки(точнее, игра заключалась в метании подковы в фигуры, сделанные из гвоздей и других мелких деталей). Знал, что там есть у них излюбленная полянка, где они любили забавляться игрой. А кроме того, вокруг этой полянки достаточно густые кусты, чтобы спрятать воинов...

Вскоре Манко с испанцами пришёл на свою излюбленную полянку, и они стали играть. Манко, более ловкий по сравнению с испанцами, которым к тому же мешало всё время таскаемое с собой оружие, постоянно выигрывал, что испанцев немало злило. Когда Манко метнул подкову в последний раз, и улыбнувшись сказал: "Эту партию я выиграл", находившийся рядом испанец ухмыльнулся в хищном оскале и с издёвкой сказал: "Зато жизнь проиграл" и ударом в спину сбил Манко с ног. Тут к ним метнулся игравший неподалёку маленький сын Манко по имени Титу Куси. С криком: "Не смейте трогать моего отца!", он попытался встать между ни и его врагами. Испанцы загоготали, один из них метнул в мальчика копьё, оно задело мальчику ногу, но тем не менее он всё-таки убежал.

И тут внезапно засвистел и стрелы, пронзившие негодяев всех до единого. Потом воины вышли из кустов. Кискис подошёл к раненому Манко. "Прости, что не выстрелили вовремя. Вы поначалу так мирно играли, что нам в какой-то момент и впрямь показалось, что они не думают тебя убивать, мы утратили бдительность и не сразу возвели луки". "Кискис, как вы здесь оказались?" "Помнишь, ты убеждал меня, что чтобы одолеть испанцев, надо научиться мысленно ставить себя на их место", - ответил Кискис, осматривая рану Манко, - "Я просто воспользовался этим советом. В отличие от тебя, я поверил, что они хотят тебя убить". "Но как так можно, мы вместе делили стол и кров..." "Ты же сам говорил, что мы для них всё равно не люди, а что-то вроде животных. Едят же они в случае нужды своих верных собак и коней". Манко ничего не ответил, горестно закрыв лицо руками. Как он вспоминал позже, боль от предательства испанцев была много сильнее, чем боль от нанесённой ему раны, которая была настолько лёгкой, что он чувствовал себя в силах дойти до дома сам, но Кискис настоял, чтобы его несли на носилках.

Оправляясь от раны, Манко, обсуждая произошедшее с Кискисом, в ответ на его слова, что "ни к чему больше связываться с испанцами", отвечал: "Древние мудрецы говорили, что ради своего народа можно заключить союз даже с демонами, только надо быть уверенным, что это ты сумеешь обвести их вокруг пальца, а не они тебя. Пойми, выгнать испанцев с нашей земли, даже если это удастся при моей жизни -- только половина дела, притом меньшая половина. Чтобы добиться прочной независимости от белых людей, нужно, чтобы у нас было всё тоже, что и у них. Ружья и корабли, лошади и бумага. Необходимо заимствовать от них всё полезное, как наши предки заимствовали всё полезное у враждебных племён. Только так мы можем быть всегда уверены, что сумеем дать им отпор. Я совершил ошибку, решив, что отдельным испанцам можно доверять. Доверять я им больше не буду, но без использования белых учителей нам всё равно не обойтись. Как иначе нам проскакать галопом тот путь, который они прошли шагом? А именно это мы должны сделать".

Из своего "орлиного гнезда" Манко внимательно следил за обстановкой, которая складывалась в "вице-королевстве Перу". А там происходили очень интересные события. Между Испанской Короной и конкистадорами произошёл конфликт на почве того, кто должен грабить страну в первую очередь. Конкистадоры хотели более неприкрытого и наглого грабежа, Корона -- более стабильного и долгосрочного, поэтому считала необходимым несколько ограничить произвол завоевателей в отношении покорённого народа, запретив, в том числе, и прямое рабовладение, поскольку подданные Короны должны были плодиться и размножаться, что для рабов невозможно. А конкистадоры, дай им волю, извели бы население так, как это случилось на островах Карибского Бассейна. Манко оценил расклады. Как уже говорилось, прямая власть Короны была для его народа несколько меньшим злом, с Короной казалось возможным договориться до компромисса вроде того, на который инки пошли когда его короновали, но тем не менее он не забывал свою мечту о полной независимости. А кроме того, во главе пожелавших отделиться конкистадоров стоял один из злейших врагов Манко, Гонсало Писарро. Манко не мог забыть, как этот негодяй нагло отнял у него жену и что потом во время восстания несчастную ждала ужасная смерть -- молодую женщину вывели в поле и расстреляли из луков. Помнил он и о том, как братья Писарро, наказывая его за первую, неудачную попытку бегства посадили его и даже его маленького сына Титу Куси на цепь точно собак, а проходя мимо, наносили Манко пощёчины и всячески издевались над ним.

Манко решил избрать такую тактику -- против решивших отделиться конкистадоров поднять восстание, а с Испанской Короной с одной стороны, до поры до времени не ссориться, а с другой -- ничего конкретного ей не обещать, хотя и делать вид, что с Манко можно договориться. Таким образом при нейтралитете Испанской Короны конкистадоры были лишены помощи из метрополии, а другой -- против них было поголовно настроено почти всё местное население. Хотя формально Манко не ссорился с Короной, но в народе не без его ведома и помощи распространялась мысль, что "пока господа спорят о том, кому из них нас грабить, самое время их всех выгнать из страны поганой метлой". Так восстание, впоследствии названное Войной За Освобождение, довольно быстро одержало победу, а те конкистадоры и их прихлебатели, что не были убиты, сели на корабли, и сбежали кто в Мексику, а кто в Испанию. Так в католическом христианском мире появилась первая волна эмигрантов из Тавантисую. Испанская Корона оказалась в довольно дурацком положении. Желая, чтобы мятежников потрепали повстанцы, она упустила момент, когда победа оказалась в руках у Манко. А потом уже некем и нечем было принудить Манко к покорности. Он отвоевал своё государство, теперь был независимым правителем и весь христианский мир уже не мог с ним ничего поделать, так как желающих "наводить порядок" в Перу после того, как конкистадоры лишились всего "честно награбленного" тоже было как-то немного. В Мадриде могли только бессильно скрипеть зубами, но тот факт, что "кролик выскочил из пасти удава", не признать было невозможно.