Тучи над страной Солнца - Рава Лориана

В других обстоятельствах едва ли удалось бы провести подобную реформу, но наследственная аристократия была итак уже на 80% перебита, а те, кто во время Войны за Освобождение заслужил звание инки в бою, не видели ничего зазорного в том, что их сыновья будут должны тоже его заслужить.

Кроме того, параллельно была проведена ещё одна реформа, несколько смягчавшая горькую пилюлю. Раньше, когда письменность была только на шерстяных шнурках кипу, образование было обязательно только для детей инков. Конечно, это не значит, что для всех остальных оно было запрещено, как потом уверяли некоторые из конкистадоров. Нет, в принципе мог учиться любой желающий, тот, чьи родители пренебрегли этим в детстве, мог потом догнать во взрослом возрасте, но далеко не все горели желанием это сделать, а многие, освоив самое начало, потребное для статистики и учёта, бросали обучение (отсюда потом и пошло представление, что кипу могло использоваться только для статистики, а не было полноценным письмом). Причина была в том, что чтобы освоить узелковое письмо, требовались годы, ибо сложность кипу была примерно такой же, как у китайских иероглифов, и тратить на это юность имело смысл лишь для тех, кто потом собирался делать административную карьеру, но никак не для тех, кто потом собирался быть рыбаком или крестьянином. Этим вполне хватало статистического учёта для подсчёта сданной продукции и двух-трёх грамотных на село, чтобы в случае нужды можно было составить жалобу на старейшину в центр, после чего приезжал судья разбираться на месте. Новости и указы тоже зачитывались на слух гонцами перед специально собиравшимся для этого народом.

Таковы были прежние порядки, но появление бумаги и алфавитного письма дало возможность всё изменить. Теперь чтению и письму можно было обучиться меньше чем за год. Кроме того, чтобы освоить в кратчайшие сроки новые ремёсла, тоже нужна была грамотность, ведь пленного кузнеца-испанца не пошлёшь в каждый город, в большинстве случаев приходилось пользоваться письменными инструкциями. К тому же в памяти народа были ещё свежи те беды, которые случались из-за того, что гонец по тем или иным причинам мог исказить послание, к тому же единичного гонца могли перехватить, но в мире, где все грамотные, гонцов вполне можно заменить газетой, печатаемой не в одном экземпляре. Даже если в смутное время газеты опять бы стали приходить с трудом, уж само их содержание никто не мог изменить по своему усмотрению, и все речи и призывы могли дойти до народа в неизменном виде. Так что теперь все дети без исключения, как мальчики так и девочки должны были обучаться чтению, письму и счёту, а также истории и географии родной страны.

За те двадцать лет, что прошли со времени Войны за Освобождение удалось сделать почти всё из намеченного Манко. В армии топоры сменились стальными клинками, а луки -- огнестрельными ружьями, а истории о том, как предки в панике убегали при виде лошадей, теперь вызывали лишь улыбку -- верховой езде теперь был обучен каждый воин. Всё это вселяло уверенность, что теперь-то испанцы не смогут захватить их страну, ибо встретят их теперь огнём и сталью.

А над Тавантисуйю потихоньку вновь сгущались тучи. В Испании так и не смогли примириться с потерей столь богатой колонии, да и сам прецедент победы язычников над христианами мог вызвать брожение и в остальных колониях. Однако Испания была страной частной инициативы, в ней было полным полно авантюристов, искавших лёгкую добычу, но желающих связываться с Тавантисуйю, ощетинившейся словно дикобраз, в ней долго не находилось.

И всё же такой человек нашёлся. Звали его Франсиско де Толедо. Это был человек совсем иного склада, нежели Писарро. Его не интересовала лёгкая добыча, на первом месте для него были вопросы веры. Он знал твёрдо -- языческая зараза должна быть искоренена, чего бы это ни стоило. Причину прошлых неудач де Толедо видел как раз в том, что тогда недостаточно плотно занимались искоренением язычества. Священник удовлетворялся тем, что формально крестил вверенных ему прихожан, видел их всех перед собой по воскресеньям, ну а на то, что его паства по-прежнему ходила к уакам, смотрел сквозь пальцы. Нет, так не годится. Языческую заразу нужно выжигать калёным железом, после покорения Тавантисуйю сама память о том, что было до испанцев должна быть изничтожена. Все образованные люди должны быть истреблены, все книги сожжены на кострах, театры, песни и танцы запрещены, и даже сам язык кечуа, после того как местное население в достаточной мере освоит испанский, должен быть запрещен и со временем забыт. О прошлом все должны будут помнить только одно: раньше этой страной правили кровавые и жестокие тираны-язычники, имевшие привычку совершать человеческие жертвоприношения, а также казнить всех по любому поводу и без повода. Христиане же в этой истории должны были выглядеть освободителями, посланными исстрадавшемуся народу самим Богом.

В своих мечтах, которые де Толедо даже и не скрывал, он рисовал яркую картину того, как Манко и его соратники будут казнены на главной площади в Куско, и как это будет символически обозначать конец инкского государства, но одно дело -- мечтать, а другое дело -- добиться этого на практике. Де Толедо не был праздным мечтателем и понимал, что вторичное покорение Тавантисуйю потребует очень больших усилий, это будет возможно только если Испанская Корона направит все свои силы и средства на это мероприятие, а Ватикан открыто объявит это Крестовым Походом, но для этого в свою очередь нужно убедить их в осуществимости своих замыслов. Де Толедо принялся за дело с энергией, которой хватило бы на десятерых, и предложил Ватикану и Короне следующий план: недопустимо, чтобы купцы-христиане торговали со страной, где нет официальной христианской миссии. Либо её правитель согласится на её открытие и официальное миссионерство среди своих подданных, либо ему, как злостному язычнику, будет объявлена война. В тот момент Святой Престол ещё не оправился от ударов, нанесённых по нему реформацией, но де Толедо сказал, что саму войну объявлять не обязательно, можно ограничиться торговой блокадой, объявив анафему всем тем, кто будет торговать с язычниками вопреки запрету. Если же Манко согласится на миссию, то через неё можно будет взять страну изнутри. Наверняка среди высокопоставленных особ найдутся такие, которые по тем или иным причинам недовольны Манко, считают себя несправедливо обиженными или сами в глубине души метят на престол. Можно будет попробовать разжечь смуту вроде той, которая предшествовала вторжению испанцев или просто попробовать в результате дворцовых интриг убрать Манко по-тихому (европейцы того времени, обманутые собственной пропагандой, были вполне уверены, что власть в Тавантисуйю передаётся чисто по праву сильного, безо всякого закона). Вообще знание внутренних раскладов Тавантисуйю могло открыть самые неожиданные возможности.

Когда ультиматум насчёт миссии пришёл к Манко, это привело его в лёгкое недоумение. Он не понимал какое место в жизни белых людей занимает религия. Конкистадоры, в плену которых он провёл юность, хотя и поминали всуе бога и черта, не были религиозны в том смысле, в каком религиозны люди, сверяющие свою жизнь с писанием. Даже поверхностному наблюдателю было очевидно, что в основе их действий лежит не вера, а вполне земные мотивы, которые лишь иногда пытались прикрыть религиозными соображениями, не особенно-то искусно. Ну а купцы, с которыми он имел дело потом, специально предпочитали плавать на кораблях такого водоизмещения, чтобы не брать с собой священника. Конечно, в плену Манко случалось слушать и христианские проповеди, но он их откровенно не понимал. Для него с детства было само собой разумеющимся, что у каждого народа есть свои боги(они же были часто и предками), которым он оказывает почтение. Конечно, при случае нет ничего плохого в том, чтобы почтить чужих богов, в том числе и с целью оказать почтение их народу, а когда инки присоединяли к себе другие народы, они не лишали их своих культов, если только те не были связаны с человеческими жертвоприношениями. Но Манко искренне не понимал, почему христианского бога может оскорбить непоклонение со стороны жителей Тавантисуйю, и тем более поклонение их другим богам. Но так или иначе он рассудил, что открытие миссии будет меньшим злом, чем широкомасштабная война, и дал своё согласие. Постфактум можно сказать, что он совершил ошибку, но в тот момент он не мог этого понимать. К тому же открытие христианской миссии всё-таки задержало войну на несколько месяцев, за время которых во многом удалось шире развернуть собственное оружейное производство, и если бы выгадать удалось бы не месяцы, хотя бы пару лет, то Великая Война не была бы столь кровопролитна. Но увы, Манко не мог предвидеть будущего.

Христианская миссия не достигла в Тавантисуйю сколько-нибудь значительных успехов. Поначалу некоторые проявляли к христианству интерес, и даже крестились, но потом многие отошли, кто тихо, а кто даже с некоторым скандалом, но ни один из этих случаев не был вызван давлением со стороны властей. Причина была в другом -- образ жизни тавантисуйцев был совершенно не рассчитан на церковь и принявший христианство в силу этого оказывался в довольно сложном положении. Например, как ему было быть с тем, что каждый здоровый юноша должен был пройти армию и там приносить присягу по языческому обряду, кухня тавантисуйцев была совершенно не рассчитана на посты и т. д. У многих тавантисуйцев недоумение вызывало также безбрачие монахов. Идея, что брачная жизнь заключает в себе нечто грязное, какую-то вину, была чужда язычникам, незнакомым с понятием первородного греха. Наоборот, с их точки зрения любой нормальный мужчина (женщина -- уж как жизнь сложится) должен был позаботиться о том, чтобы оставить потомство. Итак, при добровольном распространении христианство в Тавантисуйю было обречено оставаться религией незначительного меньшинства, но миссионеров такое положение дел устроить не могло.