Путь домой идет через болото. Часть 3 - Алексей Янкин

Когда я уже выходил в дверь, краем глаза заметил, как откуда-то из-за печи, из закутка, отгороженного занавесочкой, вышла старушка, укутанная с ног до пят во все темное и с почтением поставила перед стариком небольшую миску с варевом, деревянную ложку да глиняную крынку, до краев полную молоком.

153

Те же двое охранников вывели меня из избы. Глаза вновь на мгновенье ослепли, но на этот раз от яркого предвечернего солнца, бившего прямо в лицо. Меня повели вглубь скита. Миновав по натоптанной извилистой тропке три избушки, подошли к четвертой, росшей из земли почти у самой околицы. Изба, не то чтоб маленькая, но и не так, чтоб большая, сложенная из крепких толстых лиственничных стволов, уже хорошо потемневших от времени. Как и все прочие строения в поселке она крыта тесом из нешироких досок. Из крыши торчит круглая труба. Мы обошли сруб кругом, так как дверь избушки выходила в сторону леса. У самого входа, на обрубке бревна сидит дед. Он, пожалуй, того же возраста, что и Старец. Но вид его выдавал совершенно иную личность. Первым обращал на себя добрый, с некоторым налетом грустного лукавства взгляд выцветших от времени голубоватых глаз. Разрез глаз его, так же как и у Старца, не имел того небольшого прищура, что характерен для большинства местных жителей. Фигурка хозяина суха и, как то по-старчески, костиста. Впрочем, когда он встал, сразу стало заметно, что в молодые свои годы человек этот был весьма высок и крепок. Увы, сейчас от былой крепости осталось немного. Одет хозяин в домотканые штаны и рубаху, ничем, по-домашнему, не подпоясанную. На ногах короткие кожаные, протертые по внутренним сторонам голенищ почти до дыр сапоги. Борода и волосы деда такие же седые как и у Старца, но довольно коротко и аккуратно стрижены, отчего лицо его приобретало несколько интеллигентный вид. Пожалуй не хватало лишь очков – половинок.

Архип без особого почтения, но и не так чтоб развязно, обратился к нему:

– Матвей, Старец велел тебе взять чужака к себе в избу. Пусть живет у тебя, пока старики не решат, что с ним делать дале.

Дед окинул, как мне показалось, чуть насмешливым взглядом Архипа, от которого тот заметно стушевался. Затем с интересом, но доброжелательно осмотрел меня. Вытащил трубку изо рта и чуть трескучим голосом фыркнул:

– Ну коль Старец изволил… – и повернувшись ко мне, продолжил, – А ты, парень, проходь. И не серчай на прием. Мы, в обще-то люди добры, не злобливы.

Обернувшись вновь к приведшим меня, спросил:

– Чо щё просил Лексей казать? – я понял, что «Лексей» – имя Старца. Меня такое нарочитое непочтение к тому, пред кем я видел лишь всеобщее почтение, несколько удивило. Архипа, казалось, это покоробило.

– Токмо то. – и, словно только сейчас вспомнив, – Да. Завтра в вечеру совет стариков. И ты приходи. – было заметно, что Архип хочет высказать свое неудовольствие поведением собеседника, но, все ж, он несколько робеет перед этим человеком. Причем робость была иного рода, чем перед Старцем. Без преклонения. С некоторым даже высокомерием. Но все ж он явно его опасался. Это повод поразмыслить. Не всё, видно, так уж однозначно в этом «датском королевстве», как мне старались показать.

– Ну так иди, малой, – отпустил его Матвей. Архип крутанулся, словно его щелкнули по носу, и зашагал прочь в сопровождении своего молчаливого и вполне ко всему безразличного товарища. Тот явно не торопился встать на сторону ни одного, ни другого. Но мне показалось, что он внутренне наслаждается унижением Архипа.

Хозяин проводил удаляющуюся парочку насмешливым взглядом и затем, обращаясь ко мне:

– Как мне звать тебя, человече?

– Так Никитою все зовут.

Дед какое-то время пристально смотрел мне в глаза. Мне даже показалось, что он каким то образом знает, что это не мое имя. Затем он все тем же приветливым голосом согласился:

– Ну Никита, так Никита. Заходи, Никитушка, в избу.

Вслед за дедом я вошел внутрь, опять на мгновенье ослепнув. Изба, хоть и гораздо меньшая по размерам, чем у Старца, все ж вполне просторная. Состояла из двух, разделенных рубленой стеной помещений, в первом из которых выделены небольшие сени, отгороженные толстыми тесанными досками. Пройдя через сени мы оказались внутри. Почти треть комнаты занимает стоящая по левую руку русская печь, менее громоздкая чем в предыдущем доме, но также вполне основательная. Судя по всему она, как и моя, целиком бита из глины-сырца, но сделана неизмеримо искуснее. Справа во внешней стене небольшое оконце, застекленное через переплет четырьмя стеклышками. Под окошком, несколько наискосок от печи, большой стол, непременный атрибут крестьянской избы, с обеих длинных сторон которого лавки. У противоположной стены, во всю её длину – лавка пошире. Справа у входа, прямо в стену набито с десяток коротеньких колышков для верхней одежды, а дальше, в углу – ряды полок. Содержимое полок полускрыто занавесочкой, но можно разглядеть чашки, тарелки, крынки, несколько чугунов и кружек. Все это частью из металла, частью глиняное либо деревянное. Под полками еще один стол, небольшой. На нём в берестяных туесках деревянные ложки и пара ножей. Несколько туесков с плотно воткнутыми крышками. Вообще комната, несмотря на свою скромность, покоряла чистотой и порядком – каждой вещи определено своё место. По гладко струганному полу разбросано с пяток самотканых половичков, а у дальней лавки здоровенная, бурого цвета шкура. Не иначе, как медвежья, решил я. Сдесь же аккуратно расставлены какие-то немногочисленные приспособления из деревянных частей, назначения которых я не знал. В правом дальнем углу полочка с пятью иконками. Тусклое серебро окладов и густой темноты деревянное обрамление говорили об их древности. Центральная же, большая из всех, была цельно-писанной, на единой, несколько выпуклой к центру доске. Неброскую красоту её не искажало никакое обрамление. С доски прямо в душу вошедшему смотрели удивительной глубины и мудрости глаза. У меня пробежал озноб по спине.

В левой стене, сразу за печью, скрипнула маленькая дверка. Из соседней комнатки, не вытерпев, выглянули две особы. Одна – молодая еще женщина, не больше двадцати пяти – двадцати семи лет, с очень грустными печальными глазами. У её ног, прижавшись к ней, серьезным взглядом смотрела на меня совсем крошечная девчушка лет семи, не больше. Обе одеты в самотканые некрашеные сарафаны с повязанными на головах из той же ткани платками. Встретившись со мной взглядами, особы попытались тут же нырнуть обратно, но Матвей остановил их жестом руки.

– Это Аленушка, внучка моя, – голос старика мягок и ласков, – И Настюша, – добавил после небольшой заминки, сглотнув комок, подкативший к горлу, – Вдова сына мово, Николки.

Глава 6

154

Как поведал старый Матвей, вернувшись с Совета, решено крестить меня в правильную веру и оставить в скиту. Моим согласием ни в первом, ни во втором случае никто, даже сам Матвей, поинтересоваться не посчитали нужным. Поначалу это меня не то что бы оскорбило или шокировало, скорее удивило. Как так? Неужели им безразлично по свободному ли выбору, с желанием ли человек вливается в их общину? Однако, поразмыслив, сложив в голове то, что успел увидеть и услышать, понял, что меня отнюдь никто обидеть не хотел. Напротив. Эта небольшая община уверена, что именно она только и живёт по правильным заветам и истинному установлению создателя. А там, в том, далеком и чуждом для них мире все погрязли в ереси и блуде. Почему так? Они не знали сами. Так всегда говорил Старец, так говорили их отцы и деды. Кстати ни понятия «староверы», «старообрядцы», «двоедане», «раскол», ни кто такой Никон они не ведали. Вернее не помнили. Попросту знали, что избраны хранить истинную веру, которая в миру давно искажена, а значит быть «Верой» перестала. Себя же считали не какими то «настоящими» христианами, но просто – христианами. Даже слово «православные» я за все время услышал лишь раз или два ибо они не различали понятия «православный» и «христианин», так как ты был либо «христианином», либо им не был. Все прочие вне стен скита считались мирскими. Само слово «мирской», «мирянин» произносилось с несказанным презрением и брезгливостью. Отдать дочь за мирянина, либо женится на женщине мирянке – большой грех, потеря чистоты, да и попросту вещь совершенно невозможная. С мирским не то что есть или пить из одной посуды, находиться в одном помещении – грех. Вообще каждый в общине имел свою особую посуду из которой только и ел. Если же кто вынужден был воспользоваться чужой, её после этого тщательно мыли, читая молитву, и несколько дней потом к ней не прикасались. Если же к посуде притронулся мирянин, посуду выкидывали подальше за околицу, а то и сжигали за пределами скита (но ни в коем случае не в печи!). Как я узнал впоследствии, с моей посудой, что я пользовался до крещения, хозяева в тайне от меня поступали так же.