Москва на перекрестках судеб. Путеводитель от знаменитостей, которые были провинциалами - Андрей Шляхов

А еще его называли «королем метафор».

А еще Олеша утверждал, что его, как исконного шляхтича, могли бы избрать королем Речи Посполитой, и тогда бы звался он «пан круль Ежи Перший» — «король Юрий Первый», или даже «пан круль Ежи Перший Велький» — «король Юрий Первый Великий».

«Я присутствовал при том, как Олеша разговаривал с начинающим писателем», — вспоминает Лев Славин — одессит, драматург, писатель, работавший, как и Олеша, в редакции «Гудка». «Это было поучительное зрелище. На такие беседы следовало приводить студентов Литературного института, как, скажем, студентов Медицинского института приводят на операции выдающегося хирурга.

Олеша взрезал каждую фразу и препарировал каждое слово.

— Вот вы описываете осень так, — говорил он: — „Деревья погрузились в золотой сон о весне“. Хорошо это сказано или плохо? Сейчас разберемся.

Тот начинающий парень уже еле дышал от волнения.

— Вам самому этот образ, вероятно, очень нравится? — продолжал Олеша своим звучным голосом, и слова вкусно скатывались с его языка, отточенные и веские, как камешки одесского побережья. — Что же вам нравится в этом образе? „Золотой“ — цвет осени? „Сон“ — то есть не смерть, а спячка?

Парень облегченно вздохнул и благодарно посмотрел на Олешу. Он плохо знал его.

— Но, — продолжал Юрий Карлович, уставившись на юношу и как бы подвергая его гипнотизирующему действию своих маленьких, глубоко утопленных, синих, неумолимых глаз, — разве вы не чувствуете, что это образ ложный, что в нем есть слащавая красивость, что он жеманный, вычурный и в общем пошловатый?»

Олеша был большим оригиналом. Так, живя в Москве, он предпочитал творить не дома, а в грузинском ресторанчике, некоем подобии классического тифлисского духана, расположенного на Тверской улице, напротив Центрального телеграфа. Олеша не только обедал там, но и работал.

Рассказывает Василий Комарденков, театральный художник и профессор Вхутемаса, познакомившийся с Олешей в двадцатых годах прошлого века в Москве.

«По-видимому, Юрий Карлович выбрал это место потому, что там редко бывали люди искусства и ему не мешали работать. Духан помещался в полуподвале со сводами. Справа от входа несколько кабин отделялись яркими занавесками от общего небольшого зальца. В первой кабине, превращенной в импровизированный рабочий кабинет, часто сидел и работал Юрий Карлович Олеша, обложенный тетрадями и пачками бумаги. Обстановка ему не мешала работать, хотя здесь иногда раздавались тихие звуки зурны. Иногда и сюда заглядывали знакомые проведать его.

В те дни, когда ему писалось, Олеша предлагал бокал белого вина и, не вступая в разговор, протягивал руку, говоря:

— До следующего раза…

…О подвале-духане он сказал:

— Здешние посетители во многом помогают мне как типаж, и они отдаленно напоминают мне итальянский театр масок. И хозяин ко мне привык и не отказывает в кредите, когда это нужно».

Юрий Карлович был настоящим эрудитом, казалось, что он знает все на свете. И впрямь — Олеша легко мог поддержать разговор практически на любую тему с человеком любой профессии, и при этом никогда не казался дилетантом. Он любил и ценил общение, порой, быть может, и в ущерб творчеству. Вот как вспоминал о Юрии Олеше С. А. Герасимов: «Он приезжал с намерением писать, писать, писать, но писал мало, потому что вокруг было столько друзей и искушений. Спуститься в ресторан… где подавали вкуснейшие киевские котлеты… где можно было сидеть не торопясь… и говорить, говорить…».

Но на самом деле писал Олеша много. Он любил и умел работать. Только вот… никак не мог уложиться в рамки цементно-оптимистической литературы того времени. Великие стройки, грядущий передел мира, рождение нового человека — все это мало интересовало Юрия Карловича, хотя он одно время изо всех сил старался «соответствовать» духу эпохи. Правда, очень быстро понял, что у него ничего не получится.

Все чаще и чаще советовали ему начать работу над произведением о действительности, о новых людях — бодрых и правильных, о великих свершениях… Олеша прислушивался, внимал советам, старался как мог и выдавал совсем не то, что от него требуется.

Попробовал бы кто заказать великому Страдивари сколотить несколько ящиков для хранения яблок. Уверен, что ящики вышли бы, мягко говоря, никакие. Ведь каждый может делать только то, что он может делать.

Со временем Олеша стал писать меньше. «Просто та эстетика, которая является существом моего искусства, сейчас не нужна, даже враждебна — не против страны, а против банды установивших другую, подлую, антихудожественную эстетику», — писал он жене.

Жернова революции не останавливаются никогда. В них угодили многие друзья Юрия Карловича: Мейерхольд, Стенич, Бабель… Олеше еще повезло — его не стали арестовывать.

Всего лишь запретили печататься.

Ненадолго — на каких-то двадцать лет. С 1936 по 1956 год.

Все эти годы Юрий Карлович перебивался литературной поденщиной, продолжая жить в Москве. Только во время войны эвакуировался в Ашхабад.

Среди ашхабадской интеллигенции Юрий Олеша быстро стал своим человеком. Словно здесь, на туркменской земле, и родился. В местном Союзе у него был «свой» стол, который называется «Олешиным». За этим столом Юрий Карлович и работал.

Писал. В то время он был профессиональным «безымянным соавтором». Создавал тексты — от газетных заметок до сценариев, которые подписывали другие. Официально он не состоял ни на какой службе, не имел никаких договоров с издательствами, театрами, киностудиями. Перебивался случайными заработками, правда — постоянными, потому что писать Юрий Карлович умел.

Во время войны чуждый практицизма Юрий Карлович не переводил деньги на оплату своей московской квартиры, и в нее поселили чужих людей. Олеша по возвращении в Москву долго скитался, снимая комнаты по чужим квартирам, пока друзья не «выхлопотали» ему квартиру в Лаврушинском переулке, напротив Третьяковской галереи, где писатель и прожил остаток своей жизни.

В послевоенной Москве король метафор превратился, по собственному же выражению, в князя «Националя». Впрочем, завсегдатаем известного кафе «Националь» Олеша стал еще до войны. Мне кажется, что «Националь» он облюбовал не случайно. Это кафе было самым что ни на есть московским — с великолепным видом на Кремль и полную народа площадь перед ним.

Демократичный, галантный, добродушно-снисходительный Юрий Олеша всегда был окружен людьми, преимущественно из писательской среды, где его прямо-таки боготворили.

«„Националь“ без Олеши и Светлова, казалось, был невозможен», — сказал поэт Лев Озеров.

Последняя книга Юрия Олеши «Ни дня без строчки» — сборник авторских мыслей, воспоминаний, и впечатлений… «Эти записи — все это попытка восстановить жизнь. Хочется до безумия восстановить ее чувственно», — писал Юрий Карлович.

Примерно на две трети книга «Ни дня без строчки» состоит из записей автобиографического характера (на мой взгляд — это лучшая ее часть), а оставшаяся треть, это своеобразные «заметки на полях», где Юрий Карлович размышляет о литературе, делится наблюдениями. Как и все, написанное Олешей, книга читается легко, но легкость эта кажущаяся — за ней непростая, полная испытаний жизнь. Жизнь стилиста, родившегося не в то время…

«На старости лет я открыл лавку метафор.

Знакомый художник сделал для меня вывеску. На квадратной доске, размером в поверхность небольшого стола, покрытой голубой масляной краской, карминовыми буквами он написал это название, и так как в голубой масляной краске и в карминовых буквах, если посмотреть сбоку, отражался, убегая, свет дня, то вывеска казалась очень красивой. Если посмотреть сильно сбоку, то создавалось такое впечатление, как будто кто-то в голубом платье ест вишни.

Я был убежден, что я разбогатею. В самом деле, в лавке у меня был запас великолепных метафор. Однажды чуть даже не произошел в лавке пожар от одной из них. Это была метафора о луже в осенний день под деревом. Лужа, было сказано, лежала под деревом, как цыганка. Я возвращался откуда-то и увидел, что из окна лавки валит дым. Я залил водой из ведра угол, где вился язык пламени, и потом оказалось, что именно из этой метафоры появился огонь.

Был также другой случай, когда я с трудом отбился от воробьев. Это было связано как раз с вишнями. У меня имелась метафора о том, что когда ешь вишни, то кажется, что идет дождь. Метафора оказалась настолько правильной, что эти мои вишни привлекли воробьев, намеревавшихся их клевать. Я однажды проснулся от того, что моя лавка трещит. Когда я открыл глаза, то оказалось, что это воробьи. Они прыгали, быстро поворачиваясь на подоконнике, на полу, на мне. Я стал размахивать руками, и они улетели плоской, но быстрой тучкой. Они порядочно исклевали моих вишен, но я на них не сердился, потому что вишня, исклеванная воробьем, еще больше похожа на вишню, — так сказать, идеальная вишня.