Стивен Эриксон Кузница Тьмы - Карбарн Киницик

Урусандер откинулся на спинку кресла, в руке бокал, прижатый к животу. Тусклые голубые глаза устремились на художника с невиданной ранее резкостью. - Благой Кедаспела Энес, прошу садиться. Нет, сюда, справа от меня. Кажется, этим вечером здесь будем лишь я и вы.

- Вижу, мой лорд. - Он подошел. Едва он сел, показался слуга с бокалом под стать бокалу хозяина. Кедаспела принял его и вгляделся. Черное вино, редчайшее и самое дорогое в королевстве.

- Я посмотрел вашу сегодняшнюю работу, - продолжал Урусандер.

- Неужели, лорд?

Глаза Урусандера чуть дернулись - единственная деталь, выражающая его настроение, но что можно по ней понять? - Вам не любопытно мое мнение?

- Нет.

Лорд отпил глоток. Судя по выражению, в бокале была тухлая вода. - Надеюсь, можно предполагать, что мнение зрителей вам важно.

- Важно, господин мой? О да... в перспективе. Но если вы вообразили, будто я жажду хора восхвалений, то сочли меня слишком наивным. Почитая такую награду соком жизни, я страдал бы от жажды. Как почти любой творец в Куральд Галайне.

- Итак, мнения вам не важны?

- Важны только те, что мне льстят.

- И вы отрицаете потенциальную ценность здорового критицизма?

- Это зависит, - сказал Кедаспела, пробуя вино.

- От чего? - настаивал Урусандер. Слуги показались снова, с первой переменой блюд. Тарелки с шелестом легли на стол, воздух взвихрился вокруг суетящихся за спинами двух господ фигур, свечи мерцали, языки пламени колыхались туда и сюда.

- Как идут ваши штудии, лорд?

- Избегаете ответа?

- Отвечаю своим способом.

Ни гнева, ни пренебрежительной насмешки не отразилось на увядшем лице Урусандера. - Отлично. Я сражаюсь с идеей моральной позиции. Писаный закон сам по себе чист, насколько может быть чистым язык, на коем он записан. Неясность возникает при практическом применении в обществе, и лицемерие кажется неизбежным следствием. Закон склоняется перед людьми власти, словно ива или, скорее, садовая роза, или плодовое дерево на стенной шпалере. Рост его зависит от прихотей властителей и вскоре закон становится воистину кривым.

Кедаспела поставил бокал, мельком изучив еду на блюде. Копченое мясо, какие-то запеченные овощи, разложенные так, будто они следят друг за дружкой. - Но разве закон это не всего лишь формализованные мнения, лорд?

Брови Урусандера взлетели: - Начинаю понимать направление ваших мыслей, Кедаспела. Отвечаю: да, именно так. Мнения относительно должного и мирного управления обществом...

- Простите меня, но "мирное" - не то слово, что приходит на ум при разговоре о законе. В конце концов, в основе его лежит подчинение.

Урусандер подумал и отозвался: - Лишь в смысле подавления вредного и антиобщественного поведения; и тут я вынужден напомнить вам мои первые слова. О моральной позиции. Именно с этой идеей я и сражаюсь, причем с весьма малым успехом. Итак, - он сделал еще глоток, поставил бокал и взялся за нож, - оставим на миг слово "мирный". Рассмотрим самое ядро проблемы, а именно: закон существует, чтобы налагать правила приемлемого поведения в обществе, верно? Отлично. Теперь вспомним идею о защите личности от вреда, физического и духовного... ага, вы видите мою дилемму.

Кедаспела чуть подумал и покачал головой: - Законы решают, какие формы подавления приемлемы, лорд. И потому законы служат тем, что у власти, ведь они видят в подавлении всех, кто власти лишен, свое право. Но не вернуться ли нам к искусству, лорд? Критика, если обнажить ее кости, есть разновидность подавления. Она желает манипулировать и художником, и публикой, налагая правила эстетического восприятия. Забавно, но первой ее задачей становится преуменьшение ценности мнения тех, что одобряют некую работу, но не желают - или не способны - высказать, почему именно. Иногда кто-то из этих зрителей заглатывает наживку, обижаясь, что его записали в невежды, и тогда критики всей толпой набрасываются на глупца, чтобы растоптать. Смею заявить, они всего лишь защищают удобные насесты. С иного угла зрения, все это есть акт защиты своих интересов теми, кто у власти. Но в чем их интересы? Всего лишь в абсолютном подавлении путем контроля личных вкусов.

Урусандер во время всей этой тирады сидел неподвижно, нанизанный на кончик ножа кусок мяса застыл на полпути ко рту. Когда Кедаспела закончил, он положил нож и снова схватился за бокал. - Но я не критик.

- Воистину нет, мой лорд, и потому я и сказал, что ваше мнение мне не любопытно. Я любопытствую насчет мнения критиков. Но мнения тех, что не относятся к записным эстетам, мне искренне интересны.

Урусандер фыркнул. - Выпейте же вина, Кедаспела, вы заслужили.

Сделанный им глоток был весьма скромным.

- В прошлые наши ночи, - нахмурился Урусандер, - вы один выпивали по графину.

- В те ночи, лорд, я заслушивался военными историями.

Урусандер засмеялся так, что громовые раскаты встревожили слуг. Где-то на кухне что-то с треском разбилось о пол.

- Вино, - вставил Кедаспела, - было превосходным, мой лорд.

- Да уж, верно. Знаете, почему я не приказывал его подавать до нынешней ночи?

- Каждое утро я проверяю кувшинчики с очищающим спиртом, убеждаясь, что Хунн Раал в них не заглядывал.

- Именно так, художник, именно так. Что ж, давайте есть, но прошу сохранить ум в трезвости. Этой ночью мы сольемся мыслями, ведя диалог.

Кедаспела отвечал с предельной искренностью: - Мой лорд, буду молиться, чтобы лишь перемены свечей заставляли нас замечать, сколько протекло времени.

Глаза Урусандера были настороженными и задумчивыми. - Меня предостерегали, что в вашей компании можно разделить лишь гадости и горечь.

- Лишь когда я пишу, лорд. Лишь когда пишу. Но, если вам угодно, я хотел бы услышать ваши мысли о моей работе.

- Мои мысли? Мысль у меня одна, Кедаспела. Не имел понятия, что меня так легко раскусить.

Он чуть не уронил бокал, помогло лишь проворство слуги.

Энесдия, дочь лорда Джаэна из Дома Энес, хмурилась у серебряного зеркала. Краска, производимая путем медленного кипячения некоего клубня, придала платью глубокий, чистый алый цвет. - Оттенок крови, - сказала она. - По нему и сходят ныне с ума в Харкенасе?

Стоявшая сбоку швея в отражении казалась бледной и тусклой, почти неживой.

Крил из Дома Дюрав, сидевший слева на канапе, прокашлялся в манере, слишком хорошо знакомой Энесдии, так что она обернулась, поднимая брови: - О чем мы поспорим этим утром? О покрое платья? Придворных стилях? Или нынче тебе не нравятся мои волосы? Так уж вышло, что я предпочитаю короткие. Чем короче, тем лучше. Да и к чему тебе возмущаться? Ты сам не оставил волосы длиннее конского хвоста, как подобает по нынешней моде. Ох, не знаю, зачем я тебя вообще позвала.

Легкое удивление лишь на кратчайший из моментов отразилось на изящном лице; он криво пожал плечами: - Я лишь подумал... это скорее вермильон, нежели алый цвет. Или наши глаза всё меняют?

- Идиотские предрассудки. Вермильон... ну что же.

- Бегущие-за-Псами называют его "Рожденный в Очаге", верно?

- Потому что они варят корень, дурак.

- О, смею думать, что их название более живописно.

- Ты смеешь думать? Неужели тебе некуда пойти, Крил? Не пора обучать коня? Точить клинок?

- Ты пригласила меня, лишь чтобы прогнать? - Юноша изящно поднялся. - Имей я чувствительную душу, обиделся бы. Но я знаю эту игру - мы ведь играем в нее всю жизнь.

- Игру? Какую игру?

Он уже шел к двери, но тут помедлил и оглянулся; было что-то грустное в слабой улыбке. - Надеюсь, ты меня извинишь, ведь мне нужно обучать коня и точить клинок. Хотя, должен добавить, ты весьма мила в этом платье, Энесдия.

Пока она открывала рот, а разум лихорадочно отыскивал хоть что-то, способное натянуть поводок и вернуть его назад, юноша выскользнул в дверь и был таков.

Одна из швей вздохнула и Энесдия повернулась к ней: - Хватит, Эфелла! В этом доме он заложник и должен выказывать величайшее почтение!

- Простите, госпожа, - прошептала Эфелла, приседая в поклоне. - Но он говорил верно. Вы так милы!

Энесдия вернула все внимание своему размытому облику в зеркале. - Однако, - пробормотала она, - ему понравилось, не так ли?

Крил еще миг помедлил в коридоре за дверью Энесдии, вполне успев услышать последний разговор со служанкой. Грустная полуулыбка так и приклеилась к лицу, пока он шагал к главному залу.

Из своих девятнадцати лет семнадцать он провел в доме Джаэна Энеса в качестве заложника. Он уже вырос и хорошо понимал ценность этой традиции. Хотя слово "заложник" несло уничижительный смысл, говоря о плене, отсутствии личной свободы, на практике всё это сводилось скорее к обмену. Твердые правила и законы определяли права заложника. Святость его личности была нерушима, драгоценна, словно основа основ. Поэтому Крил из Дома Дюрав не меньше ощущал себя членом семьи Энес, нежели Джаэн, Кедаспела или сама дочь Джаэна.

Что было... не к добру. Подруга его детства уже не девочка, а женщина. Ушли детские думы, мечты, будто она на самом деле ему сестра - пусть теперь он и ощущал тайные завихрения этой мечты. Для мальчика роли сестры, жены и матери могут - если они были неосторожны - сливаться воедино, порождая тяжкий настой неутолимого желания. Сам не зная, чего от нее хочет, он видел: дружба изменилась и стена выросла между ними, непроходимая, запретная и охраняемая с ревнивым старанием. Случались мгновения неловкости, когда они оказывались слишком близко друг к дружке, только чтобы ощутить удары свежеотесанного камня, каждая грань коего рождает теснение и стыд.