Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер

Пока я бежал по ровной местности, был прострелен правый карман моего кителя. Это открытие заставило меня оцепенеть, потому что в этом кармане у меня были две маленькие ручные гранаты, которые мы называли «яйцами». Осколок снаряда танковой пушки разодрал бриджи командира роты. У одного фельдфебеля пуля пробила гранату, которую он держал в руке. К счастью, она не попала во взрыватель.

Огонь становился сильнее. Он заставил поспешно окапываться даже тех, кто уже устал. Впадина, на краю которой мы оказались, притягивала к себе минометный огонь противника как магнит. Попадания были точные. Для нас они были опасными. Я все еще стоял на открытом месте. Примерно в 15 метрах от меня мина попала в окоп. Взрывом оттуда был выброшен ефрейтор с белокурыми волосами и меловым лицом. Он упал в 5 или 6 метрах от окопа. Мины падали и взрывались повсюду. Послышались крики, от которых буквально застывала кровь. Смертельно раненный человек звал свою мать. Раньше я думал, что все это придумали писатели. Через какое-то время, по всей видимости, в невыносимой агонии, он посмотрел на Байера и крикнул: «Господин обер-лейтенант, застрелите меня!» Байер, который обычно всегда знал, что ответить, беспомощно пожал плечами и отошел в сторону, не сказав ни слова.

«Боже милостивый, пусть скорее наступит вечер», — думал я. В неуверенности, под стрессом от всех этих событий, и под укрытием этой впадины я не видел противника. На непосредственной линии обороны, в 50 метрах впереди от меня, я бы мог обозревать местность. Я бы видел, как русские атакуют и прорываются вперед. Я бы сам мог целиться и стрелять. Но там, на ротном командном пункте, я был обречен на ожидание под изнурительным огнем и не мог ничего делать.

Наконец, началась решающая атака. Два танка КВ-1 и один КВ-2 (весом 56 тонн и вооруженный 152-мм гаубицей) поднялись на дорогу и прошли через позиции батальона. Зенитные орудия исчезли, противотанковая часть была потеряна уже давно. Впереди загремело «Ура!». Наши люди выбирались из окопов и отступали. Их уже нельзя было остановить. Танки переехали через полевой перевязочный пункт, где какое-то количество раненых ожидало транспортировки. Затем танки построились треугольником в 200 метрах позади рассеянных остатков батальона. На открытой возвышенности они таким образом прикрывали друг друга.

Рядом с подбитым броневиком я заметил убитого взводного командира 7-й роты. Один из наших забрал его расчетную книжку и сорвал медальон с личным номером. Никаких внешних повреждений на убитом я не увидел. Наверное, жизнь ему оборвал какой-нибудь крохотный осколок, попавший или в голову, или в сердце. В то время как я стоял рядом с убитым, до меня вдруг дошло, что я не вижу никого из своих подчиненных. Воздух вновь наполнился криками «Ура», свистом снарядов и грохотом взрывов. Не видно было даже командира роты. Так что я поспешил за какими-то солдатами, которые пытались через небольшую выемку добраться до леса, очевидно, с намерением обогнуть танки. Я догнал их, и мы побежали вместе вдоль лесной опушки, чтобы пробраться мимо стреляющих монстров. После того как нам удалось их обогнуть, мы добрались до реки, которая вышла из берегов. Откуда-то до воды долетали пули.

Я пошел вброд и начал погружаться все глубже и глубже. Одной рукой я держал автомат над головой. В самых глубоких местах пришлось немного проплыть. Скоро я почувствовал под ногами дно. Время от времени, вероятно, из танка, по нам стрелял пулемет. Должно быть, русский парень нас видел. Что было делать? Будучи еще неопытным, я считал себя единственным уцелевшим из всей роты. Находившиеся со мной люди принадлежали к другому подразделению. Мы решили искать свои тыловые части, которые должны были располагаться в соседних деревнях.

К тому времени, когда мы их нашли, уже наступила ночь. Меня встретил каптенармус. Не было ни одного слова упрека. Он знал, что произошло. Я рассказал ему все, что случилось со мной. Я рассказывал, а мне было стыдно, что я прибежал в тыл, в эту деревню, вместо того, чтобы искать своих товарищей впереди. Старшина не стал терять времени. Он лично вручил мне свежее сухое белье и приказал спать. На следующий день в полдень я должен был отправиться на передовую с полевой кухней. Он привел меня в комнату в русском доме, где уже спали девять человек из различных подразделений. Я лег вместе с ними на жесткий деревянный пол, положив под голову свой ранец.

Утром 16 августа 1942 г. я пробудился от свинцового сна с ощущением, что только что заснул. Умывание, бритье, свежее белье без вшей — какая радость! Затем я проверил содержимое своих карманов. Письма были размыты, фотографии склеились и пришли в негодность. Но что еще хуже, записи в моей расчетной книжке тоже стали неразборчивыми. Некоторые из моих документов, включая водительское удостоверение, пропали. Я положил их в противогазную коробку вместе с противогазом, а потом забыл о них, когда командир отдал приказ отступать. В предыдущие дни я даже не осмеливался думать о приближавшемся конце своего срока фронтовой стажировки. Но тот факт, что именно в это утро пришел приказ о моем возвращении в полк, был явной удачей. Теперь мне надо было только добраться до передовой и доложить о своем прибытии. С этой облегчающей душу определенностью я сел на подводу.

Русские сделали передышку. Рота даже не обстреливалась. Командный пункт располагался в доме, а не в земляном окопе. Командир был рад меня видеть и немедленно выдал удостоверение об убытии. Байер выглядел уставшим и давно не брился. По его словам, ему «необъяснимо повезло». Когда он стоял, прижавшись к скирде сена, снаряд танковой пушки прошел через несколько метров сена, после чего его скорость снизилась настолько, что наружу выступила только головная часть, которая уткнулась в пряжку поясного ремня. Это его сильно испугало, но все обошлось. Снаряд не взорвался!

Он пожелал мне счастливого пути домой и передал привет своим товарищам в полку. Потом я уехал. Но какими бы тяжелыми ни были события последних нескольких дней и как бы я ни стремился попасть в военное училище, покидать роту мне было нелегко. Мне казалось незаслуженным, что вся эта мерзость (я должен использовать подходящее выражение для этого боя!) заканчивалась именно для меня. Среди многих других был убит и наш старый друг Краклер. Батальон, насчитывавший более 500 человек, сократился до одной пятой прежней численности. В «шестой» оставалось только двадцать шесть человек. С такими мыслями я забрался в грузовик, который направлялся в дивизию. Когда мы выезжали из деревни, то в дорожную трясину позади нас падали снаряды. Дорога просматривалась противником.

Октябрь 1942 — январь 1943 г.:

Подготовительные курсы и присвоение офицерского звания

Бои под Гжатском оказали на меня сильное воздействие, которое я ощущал еще долго. Брату Руди я писал, что со мной происходили «отвратительные и ужасные явления», но там, где это было нужнее всего, «Божья помощь была рядом». Не считая нескольких мелких осколков в руке, я остался невредим. Наши ребята говорили, что даже зимние бои не были такими тяжелыми, как эти ужасные дни. На возвращение из Гжатска в Сен-Авольд нам понадобилось восемь дней. Помню несколько остановок, которые продолжались по нескольку часов, сначала в Вязьме, потом в Молодечно и Даугавпилсе. Регулярные поезда ходили только от Варшавы, но нам пришлось делать частые пересадки. В Берлин мы прибыли на Силезский вокзал, а потом должны были добираться до вокзала Цоо. Оттуда шли поезда на Мец. Мы Доехали до Сен-Авольда, где нам дали несколько дней отпуска.

В моей переписке отмечено, что я навестил своего отца в Вене. Он находился там в военном госпитале. Только находясь на фронте под Гжатском, я узнал, что он побывал в России. Во время наступления на юге, которое в итоге закончилось в Сталинграде и на Кавказе, его медицинская часть дошла до Сталино и Артемовска, в восточной Украине. В этом наступлении мы понесли значительные потери, которые вызвали перенапряжение возможностей перевязочных пунктов, полевых и тыловых госпиталей. Одновременно это привело к сильной усталости офицеров медслужбы и других работников части. В возрасте пятидесяти лет, в состоянии нервного истощения, он сам попал в госпиталь. Во время нашей встречи отец рассказал мне о своей удаче, что его не возвращали служить в тылу Восточного фронта, а отправляли на Запад, в Камбре.

13 сентября 1942 г. я снова был в Сен-Авольде. Оттуда нас, троих курсантов, Хеншеля, Поповски и меня, отправили в Мец для прохождения подготовительного курса перед зачислением в военное училище. Там было собрано около шестидесяти кандидатов на офицерское звание для того, как я писал домой, чтобы «повторно проходить азбуку». В очередной раз это была чистка сапог и ремней. Если не считать опасности быть убитым, писал я, то жизнь на фронте «была намного лучше». Я попросил мать прислать мне пятьдесят марок, потому что мы голодали, а отношение к нам было «достойно сожаления». По вечерам мы ходили в город, где в трактирах можно было съесть какое-нибудь простое блюдо без предъявления продуктовых карточек. Предполагалось, что подготовительные курсы продлятся до 9 октября, а курс в военном училище начнется 12-го числа того же месяца. Но мы так и не знали, в какое училище нас направят. 29 сентября я попросил мать немедленно, и заказной почтой, выслать мое свидетельство об арийском происхождении и мой сборник упражнений по немецкому языку для пятого класса. Отец прислал мне учебник стенографии, по которому я стал время от времени заниматься. В гимназии этот предмет был факультативным, и я его не изучал, чтобы не увеличивать учебную нагрузку. Курсы в Меце «постепенно сошли на нет» в начале октября. Считалось, что по утрам мы должны были нести службу вместе с ротой, но «поскольку это никого не волнует, утром мы лежим допоздна, а потом идем в город».