Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

Таким образом, на переговоры делегировались: со стороны администрации — подполковник Крыпаев, некий как бы не расфасованный субъект, то есть с неопределенным профилем деятельности, а на самом деле оперативник, Филиппов, Якушкин и Вася, а со стороны бунтовщиков — Дугин, Гонцов и еще несколько осужденных, которых, по мысли Дугиных, можно будет принести в жертву, если таковые потребуются. Кто возьмет на себя роль палача, об этом братья как-то не задумывались, главное, было бы кого пустить в расход. Филиппову претило выступать, хотя бы и формально, от имени администрации, но выбора у него не было, и к тому же именно он договаривался с заключенными об этой встрече на высоком уровне, которая могла спасти лагерь от ввода войск, именно он пересказывал встревоженным лагерникам гарантии подполковника Крыпаева.

Делегатов от администрации с важностью человека, на чьих плечах держится весь мир, возглавил снова облаченный в штатское подполковник. Им было предложено оставить все лишние вещи в кабинете начальника лагеря, а от тягостной процедуры личного досмотра их избавили. В этом проявилось доверие и уважение со стороны администрации к своим достойным и мужественным представителям, направлявшимся в логово врага, но, с другой стороны, майор Сидоров и подполковник Крыпаев, этот мозг всей операции, предпринимали все необходимые меры для того, чтобы Вася без помех пронес в переговорную оружие.

Что касается майора, так что ж, он мелькал и был ретив, стало быть, находился при деле и фактически на своем посту, а слухи, что он-де как раз в кульминационный момент отправился с Валентиной Ивановной поразвлечься в театре, не выдерживают критики. И кто знает, заслуживают ли они вообще упоминания, эти слухи? Но нельзя, да и глупо вышло бы, замолчать тот факт, что «логово», отведенное под переговоры, выглядело мрачно, не то что не фешенебельно, а и вообще как-то слишком несовременно, трущобно, дико, как если бы кто-то с омерзением отвел его под житейскую грязь, даже чуть ли не с тем, чтобы в него вдруг выбрасывались из средоточий культуры и очагов хорошего тона разные убого и отвратительно на вид умирающие субъекты. Кто и с какой целью избрал именно это местечко для проведения исторической встречи, сказать трудно, но что там любой мог ожидать бесчеловечного с ним обращения, это, повторяем, факт, который никоим образом замалчивать не следует.

Мы назвали эту, с позволения сказать, переговорную логовом, а правильнее было бы назвать ее пещерой, и, по нашему мнению, тут всего лишь случай и некая бестолковщина, ну, не нашлось более подходящего места, — стоит ли раздувать историю! — и уж, конечно, не подполковник с майором, а в их врожденной доброте и человечности разве допустимо усомниться, не они внесли в серьезно задуманное дело этакий, образно выражаясь, замогильный колорит. Они, естественно, хотели как лучше; да и не так уж плохо вышло, если весомость вопроса о выборе места урезать внезапным переходом к перспективе последующих событий и в их оценке опираться, так сказать, на масштаб общего хода великолепно распланированной операции. Располагался злополучный закуток, неожиданно сосредоточивший на себе столько нашего внимания, в административном здании, не раз упоминавшемся нами, и представлял собой крошечную комнатенку с зарешеченным окном. Кроме выхода в коридор, соединявший его с проходной, была еще дверь, ведущая в неизвестные Васе помещения. Васе стало ясно, что выводить Дугина следует через проходную.

Хотя все уже было оговорено и организация мероприятия могла заочно претендовать на самую положительную оценку, начало встречи переносилось несколько раз, на короткие, правда, промежутки времени. И не объяснить это тем, будто кто-то счел невозможным, а то и неприличным для живого человека делом ступить на символизирующую некий мировой тупик, пронизанную холодом могилы переговорную территорию. Будто бы, мол, оно даже ниже достоинства благородного лагерного вождя Дугина оказываться в подобных местах. Никаких протестов на этот счет не было ни в мыслях, ни на деле, причина отсрочек крылась в том, что заключенные беспокоились за своего предводителя и все не решались отпустить его. Некоторые начинали с того, что, желая прикоснуться к нему на прощание, в довольно-таки мирном приливе благоговения трогали его локоть или плечо, но затем, почувствовав неожиданно, что глаза увлажняются, а сердце падает в жуткую пустоту, принимались не без ажиотажа и какой-то мелодраматической нервозности цепляться за его одежду и уже действительно не отпускали своего кумира, боясь, видимо, потерять навеки. Он же, надо сказать, становился все печальнее и принимал все более трагический вид, но твердо стоял на том, что идти должен он. В последний раз он чувствовал себя выпестованным особыми условиями лагерной жизни барином, чей авторитет поднят на небывалую высоту. Перед ним преклонялись, его мужеством восхищались в полный голос, какого-то ничтожного человека заставили чистить его ботинки, и он с удовольствием впитывал лесть и похвалу, снисходительно благодарил за хлопоты вокруг его персоны, гордился собой. Наконец собрались, и подполковник сдержанно, в скупой на эмоции и всякие посторонние нюансы манере человека действия предложил Дугину изложить требования заключенных. Он, впрочем, позволил себе вкрадчиво заметить:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Они ведь у вас давно обдуманы, уж созрели, не правда ли? Не удивлюсь, если окажется, что они успели принять характер тезисов.

В полумраке мерцали глаза осужденных, остро сверкали брошенные исподлобья настороженные, грозные, злые взгляды. Дугин предоставил первое слово «штатному оратору» Гонцову. Тот проделал несколько жестов ярости, издавна владеющей душами рабов государства (таковыми, известное дело, являются осужденные), и очень скоро перешел на визг, в котором трудно было что-либо разобрать. Подполковник поморщился, недовольный этим поворотом к комедии. Вася невозмутимо стенографировал. Гонцов хотел в своей критике перескочить с государства на личности, в первую очередь на личность майора Сидорова, уже вполне заслуживающего наказания и даже уничтожения, но предостережение — Дугин пошевелил пальцами руки, эффектно, как бы с некой царственностью помещенной на грубо сколоченном столе, — остановило его. Малый сей понял, что вождь предлагает ему говорить по существу, — прекрасное, своевременное предложение, но еще хорошо бы знать что-то о том, как его исполнить. Что происходит или, по крайней мере, должно происходить с людьми, когда они говорят по существу? Страшная сила неведения погрузила Гонцова в задумчивость, ничего существенного в себе не заключавшую.

Заключенные, которых не оставляла тревога за вождя, вооружившись деревянными и металлическими палками, приблизились, насколько это было возможно, к месту переговоров, а в войсках, давно уже замкнувших кольцо осады вокруг лагеря, объявили повышенную боевую готовность. Говорят, человек, в трогательный миг прощания удостоившийся кратковременной должности чистильщика дугинской обуви, тоже стоял в толпе, прижимал к груди сапожную щетку, поглаживая ее подрагивающими пальцами, а и думая бешено отбиваться ею в лихую годину, и в невыразимой тоске смотрел на окно, за которым, по мнению многих, как раз и протекали судьбоносные переговоры.

Все произошло быстро и именно так, как ожидал подполковник. Он успел еще произнести речь, в которой призвал заключенных прекратить бунт, успел пообещать, даже некоторым образом клятвенно заверить, что участники бунта наказания не понесут, а их требования будут тщательно изучены «в верхах». Дугин снисходительно усмехался на всю эту браваду. Подполковник делал вид, будто не замечает этих усмешек и излучаемое Дугиным презрение никак не затрагивает его. Сомнения в своей правоте и значительности совершенно отступили. Мысль о том, что человек лишь песчинка в бездне бытия, странным образом совпадающей с бездной небытия, вообще никогда, кажется, не посещала и не мучила подполковника. Удаленный с авансцены Гонцов продолжал кипятиться, а тихая половина дугинской делегации отошла в угол и, присев на корточки, раскурила папироски. В лагерь доставлялись, разумеется контрабандой, наркотики, что для многих служило большим утешением, а порой и залогом безудержной радости, безграничного веселья. Глаза курильщиков заблестели, начались странные телодвижения, шорохи, установилось почти беспрерывное и, следует признать, необъяснимое шуршание, как если бы нечто невидимое закралось в реальность и ползуче распространялось, пытаясь ею овладеть. Эти люди, капризно отошедшие от дела, ради которого в комнатенке собрался народец весьма серьезного пошиба, теперь с наглой отстраненностью смотрели прямо перед собой, как бы вовлеченные в знание о чем-то высшем, и, казалось, уже не здесь, среди словно одеревеневших дельцов, смешно полагавших возможным решить какие-то важные проблемы, а в таинственных мирах, куда их внезапно унесло, наполняют они пространство легким смехом и невнятным бормотанием.