Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Действие продолжается, ведь самое сладкое впереди. Их брак благословила всей многоликостью образов сама Пресвятая Дева, оставшаяся там, позади, в полумраке нефа. Теперь их окружали святые. Они пристально взирали из своих ниш на молодоженов, но в их глазах не было ни малейшей тени осуждения.

Иоганн подхватил ее на руки, она обвила руками шею, доверчиво прижалась к нему, скользнула нежно по тонзуре и вдруг расплакалась от счастья… (Илва почувствовала, как горячие слезы потекли сквозь плотно сомкнутые ресницы.) …она плакала и смеялась от счастья. Иоганн отнес ее в ризницу и опустил на пол. Платье само соскользнуло с нее, легло голубой лентой на белоснежную ткань, прикрывавшую ослепительным снежным покровом каменные плиты пола. В ризнице было натоплено, Илва в своей наготе не ощущала прохлады храма, или ей так показалось из-за взволновавшейся крови, которая мощными толчками заставляла все чаще и сильнее биться ее сердце. Она опустилась на приготовленное ложе, увлекая его за собой. Неторопливо и нежно Иоганн овладел ей. Его губы ласкали ее тело, покрывали бесчисленными поцелуями, нашептывали опьяняющие слова: любимая, прекраснейшая, благоуханный цветок…

- Мы не согрешили с тобой? – Чуть слышно спросила она.

- Я не боюсь кары за это… потому что не верю, что Господь сочтет это грехом… - Также тихо отвечал он ей.

Картинка внезапно угасла, словно кто-то задернул плотную штору, не позволяющую проникнуть ни единому лучу света. Она почувствовала невесомость падения, шум ветра и облегченно вздохнула:

- Ну, наконец-то… благодарю тебя всемилостивый Боже…

Но свет вспыхнул снова. Она словно впервые увидела сына. Его взлохмаченные цвета спелой пшеницы вихры, его открытый и одновременно твердый (отцовский!) взгляд голубых (ее!) глаз, подбородок с ямочкой (тоже отцовский!), чуть припухлые румяные щечки. Ведь все это время ее мысль ни разу не возвращалась к нему. Странно, но беспокойства не было и в помине, напротив, материнское сердце если и встрепенулось, то лишь тихой уверенной радостью за него. За то, что он будет счастлив. Андерс смотрел куда-то вверх и в сторону и кому-то внимал. Илва прислушалась и узнала голос Иоганна:

- Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои спасение Твое, которое ты уготовал пред лицом всех народов…

- Иоганн нашел его… Милосердный Бог бы мог поступить со мной хуже, но Он сохранит моего сына… - мелькнула последняя мысль и она опустилась в забытье.

Приближающаяся смерть может исторгнуть из человеческой души самое сокровенное, то, что до этого, ни при каких условиях, он не позволил бы себе произнести даже мысленно. Роковой для каждого час открывает все то неповторимое, что есть в человеке, освобождает его от сословных «приличий» и вырывает из той среды, с которой он вынужденно или по рождению был сопричастен. Человек становится свободен от укоренившихся взглядов или привычек – сути своего грешного бытия, ибо все мы грешны… И если вдруг ему удается вырваться из холодных когтистых лап старухи с косой, то самим Господом ему дается шанс забыть про свое прошлое, оставить в нем все дурное и грешное, которое Бог одним махом раздавил, превратил в прах, поднял вместе с телом над бездонной пропастью вечности и развеял, опустив бренные останки плоти на твердую землю, но вдохнув в них новую душу, давая теперь возможность обернуться уже окончательно к Его свету. Отступившая смерть перерождает человека. Должна перерождать! Если этого не происходит, и человек несмотря ни на что упорствует в своих заблуждениях, пороках и грехах, то конец его будет более чем ужасен и разверзнувшаяся перед ним бездна окончательно поглотит нечестивца, которому предстоят вечные нескончаемые мучения его души, ибо плоть сгорит моментально в очищающем огне адского пламени. Не бесконечно милостивый Бог наказывает человека бедами, а человек карает сам себя плодами своего поведения. Но пока человек находится между жизнью и смертью, пока его судьба и душа висят на одном единственном волоске Божьей милости, у него есть время подумать, даже если эти раздумья длятся лишь доли секунды, вспомнить все свои прегрешения, покаяться и попросить прощения и у Бога и у всех тех, кому он принес несчастья. И если Он решит, да свершится Воля Его!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вспышки сознания, еще ярче проблески молний, ударяющих с неистовой силой, дикой болью пронизывающей все тело. Тьма и свет. Мрак беспамятства – зарницы воспоминаний. Серая кожа, тусклые глаза, поседевшие спутанные волосы… она тщетно пытается метаться на подушке, но рана на шее словно привязала голову к плечу. День. Ослепительное зимнее солнце. Он дарит ей розы…

- Какие они красивые… - Чуть слышно шепчут бесцветные потрескавшиеся губы. Они кровоточат – искусаны от боли.

- Ты красивее их… Как ты прекрасна возлюбленная… - Звучит ответ, растворяющийся в ночи.

Раны затягивались медленно. Шли месяцы, но выздоровления не наступало. На нее обрушился тиф - вечный спутник страждущих от ран. Снова жизнь билась в ней тонкой жилкой, теплилась искоркой, трепетала язычком пламени свечного огарка. Ночь сменяла день, сумрак прорезался светом воспоминаний. Как ярко пылает позолота дарохранительницы. Она горит, раскаляется и превращается в толстенный прут, он приближается, входит в ее грудь, но боли нет, лишь невыносимый жар, плавящий душу.

Слабость не позволяла открыть рот, и аптекарь пальцем раздвигал ей зубы, чтобы влить несколько капель мятного отвара. Она превратилась в обтянутый кожей скелет, пытавшийся с кем-то общаться сквозь плотно стиснутые зубы голосами-хрипами, вырывавшимися из груди.

- О чем она так часто бормочет? – шепотом спросила жена аптекаря. – О каком-то сокровище?

- Ее душа борется с видениями из прошлого… - помедлив, ответил старик, качая головой.

Один голос грубоватый то уговаривал, то насмехался, словно звал вернуться к былому, безудержно скотскому, разнузданно пьяному, наполненному сладострастной мерзостью порока и веселым звоном монет, другой тонкий оправдывался, не соглашался, текли слезы сквозь опущенные ресницы, оставляя чуть заметные полоски страдания на щеках.

Она в Кальмаре. Иоганн по своим делам ушел в замок. Рядом с ней подруга – белобрысая Сесиль. Детская мордашка – кругленькая, с ямочками и розовым ротиком, - но глаза недобрые. Голос чуть грубоватый, с придыханием.

- Церковь-то богатая у него?

Илва пожимает плечами. Ей хорошо сейчас. Не хочется ни о чем думать, просто сидеть рядом с подругой, кутаясь в аккуратненькую шубку из выдры, что подарил ей Иоганн, и болтать ногами, щурясь на зимнее солнце, разлившееся повсюду своим отражением в белизне снегов, пронизавшее воздух, который сам стал одним солнечным светом и сиянием. Но Сесиль не успокаивается:

- Так посмотри, как следует! Наверняка и серебро и золото есть. Бери и смывайся! Это твой шанс. Ты что думаешь, он женится на тебе?

- Уже! – Хитро улыбается Илва. Она не думает ни о каких деньгах, золоте-серебре…

- Дура! – Сесиль разворачивается в полтуловища к ней. Смотрит, буравит глазками. - И ты поверила? Он же монах! Им запрещено. Как это у них называется? Во! Целибат! Наиграется и бросит. Он же тебе денег сейчас не дает за то самое? Нет? Ну вот! Монахи все скупые, вечно нищими прикидываются и праведниками, а только и думают, как под юбку залезть. Я тут слышала, одна бывшая монахиня на рынке рассказывала, (к нам хочет податься теперь), они такое в женских обителях вытворяют… Содом и Гоморра невинными городишками покажутся! – Сесиль раскраснелась от переполнявшего ее притворного возмущения. – Он и сам в грехах по уши и тебя за собой утаскивает. А ты честно поступаешь! Пользовался девушкой – плати! Не заплатил – возьмешь сама. Имеешь право! Церковь, не церковь, без разницы! Платить все обязаны, а эти и вовсе вдвойне. Если мы – грешные женщины существуем, значит Богу это угодно! А вот его слугам не положено. Это их грех, что в блуд впадают, а двойной грех, что не хотят платить за свой блуд! Бери, и дуй отсюда поскорее, коль выпадает такая возможность. Да и мать заждалась наверно. И ты по ней поди скучаешь.