Тарковские. Осколки зеркала - Марина Арсеньевна Тарковская

(Мужчины – и не знали <сверху: знают>, женщины только это и знают.) У Вас Ваша жизнь, которую я чту. Ничто не вернется. Будет –

Будет – пожар.

Молчите. Глоток – раскаленного угля – тайны. <Зачеркнуто: Раз так – ты – во мне и я в тебе.> Глоток – меня в себе.

––

Я никогда Вас не окликну. Всё – в Ваших руках.

––

Иногда я баюкала своих сыновей – в своем собственном лоне. Чтобы лучше – спали. Ибо всё, что я хотела для другого и от другого – сон.

––

Я может быть потому никогда не любила моря – даже Океана! даже – Тихого! – потому что отродясь знала (потом – узнала): – Кругоземельный Океан – Океан – река – древних, обнимающий земли, <зачеркнуто: совмещающий> а не – болтающийся между: Феодосией и Константинополем ‹…›[90]

Совершенно другим, «прозаическим» языком написано письмо Марины Ивановны от 10 марта 1941 года арестованной дочери:

Дорогая Аля! Наконец-то письмо от тебя (Муле), с точным адр<есом>. Из двух твоих открыток, еще московских, я не получила ни одной, – горькая случайность! 27-го января, когда я подошла к окошечку с передачей, мне сказали, что ты выбыла…*

Конечно, папа читал Цветаевой «балладное» стихотворение «Стол накрыт на шестерых…», обращенное к дорогим теням – к умершим отцу, брату, любимой. Папа написал его 30 июля 1940 года, за несколько дней до годовщины смерти его Дамы (Марии Густафовны Фальц), женщины в «немодных синих шелках», которую он «горше всех любил» и которой посвятил около двадцати стихотворений, в том числе и «Первые свидания».

Теперь, ранней весной сорок первого года (6 марта), Цветаева пишет не только письмо, оставшееся в черновой тетради, но и ответное стихотворение, которое дошло до папы только через годы как «голос из гроба».

По свидетельству Марии Иосифовны Белкиной, Цветаева запоминала чужие стихи с первого чтения. Но здесь – другое. Уже эпиграф, первая строчка из папиного стихотворения «Стол накрыт на шестерых…», записан у Цветаевой иначе. Она как бы интуитивно отказывается от балладно-песенной ритмики папиного стихотворения, написанного хореем, и пишет свое четырехстопным, «золотым» ямбом. Обратная строфика, не «женская – мужская», а «мужская – женская», придает ее стихотворению особую силу и драматизм.

Все повторяю первый стих

И все переправляю слово:

«– Я стол накрыл на шестерых»…

Ты одного забыл – седьмого.

Папиных гостей (отец, брат, Она, среди которых и фольклорные «горе да печаль») Цветаева перечисляет по-своему: «…Два брата, третий – ты сам с женой, отец и мать». Цветаева не услышала, а может быть, не захотела услышать, что на печальный ужин к поэту приходит его умершая возлюбленная. Иначе вряд ли она обратилась бы к нему со своим стихотворением, которое выплеснулось из ее души как надежда на понимание, как желание быть необходимой, как укор, что она осталась «непозванной».

…Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг – и все же укоряю:

– Ты, стол накрывший на шесть душ,

Меня не посадивший с краю.

Папа не знает, что есть это стихотворение, ставшее, как говорят, последним в жизни Цветаевой.

Марина Ивановна поняла, что Тарковский «боится» встреч с нею. Ему тоже горько оттого, что их дружба может разрушиться. 16 марта 1941 – такая дата стоит под его стихотворением «Марине Цветаевой». Диалог продолжается:

Все наяву связалось – воздух самый

Вокруг тебя до самых звезд твоих –

И поясок, и каждый твой упрямый

Упругий шаг и угловатый стих.

Ты – не отпущенная на поруки,

Вольна гореть и расточать вольна,

Подумай только: не было разлуки,

Смыкаются, как воды, времена.

На радость руку! На печаль, на годы,

Смеженных крыл не размыкай опять:

Тебе подвластны гибельные воды,

Не надо снова их разъединять[91].

29 марта 1941 года[92] в Клубе писателей был книжный базар, на котором была Марина Ивановна с сыном и папа с женой. Там произошла последняя «невстреча» Цветаевой и Тарковского. 2 апреля к черновому письму Тарковскому от 6 марта Цветаева сделала приписку: «Всё уже кончено. Этого письма он не получил – п<отому> ч<то> я его не написала»[93].

В июле 1941 года Цветаева с сыном приехала на дачу на станцию Пески, где уже жили поэты Александр Кочетков и Вера Меркурьева. По другую сторону Москвы-реки в поместье Старки жила семья поэта и переводчика Сергея Шервинского. Лев Владимирович Горнунг также мечтал провести лето в тех краях вместе с женой и даже завез к Шервинским свой провиант и бутыль керосина, запечатанную сургучом. Ему очень хотелось сделать фотографии М.И.Цветаевой. Но война спутала все планы…

Все мне кажется, что если бы папа уехал в Чистополь в одно время с Цветаевой, то их диалог мог бы продолжиться. Но он сначала проводил туда свою жену и ее дочь, а сам с матерью выехал только шестнадцатого октября, «в дикий день эвакуации Москвы».

О гибели Марины Ивановны узнал в начале сентября еще дома, в Москве, где проходил вместе с другими писателями военную подготовку.

И дальше – только его голос:

Зову – не отзывается, крепко спит Марина,

Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина…

Открытие

Памяти Нины Герасимовны Яковлевой-Бернер

Эти изысканные стихи, без сомнения посвященные папе, хранились в мамином архиве, и много раз, разбирая ее бумаги, я натыкалась на них – слегка пожелтевшие листки, сложенные сначала, видимо автором, вдоль, а потом, наверное мамой, поперек. «Тебе – Маруся», – было написано на верхнем листке и подчеркнуто волнистой чертой. Почерк писавшего (писавшей?) был крупным, четким, со старинной фитой вместо привычного Ф. Характерным было написание прописной буквы Т – будто три единицы с длинной чертой наверху.

Мне

довелось встретить его

знойным полднем

в

золотистой пыли

Аппиевой дороги,

ведущей

в

Вечный город.

Лицо его

показалось мне

странно знакомым,

и

голос,

капризный и горестный,

пробудил

смутное воспоминание:

«Зеленые ампиры

комнаты,

красное

дерево

и

голос

говорившего стихи,

капризный и горестный».

– Кто этот юноша? –

спросила я спутника.

– Любимый ученик

поэта Вергилия, –

был ответ.

Всё началось с писем, с писем папы к переводчице Нине Герасимовне Яковлевой-Бернер, хранившихся у ее племянницы, Ирины Головни. Эта очаровательная женщина, доброта и прелесть – ее