Тарковские. Осколки зеркала - Марина Арсеньевна Тарковская

рецензии Евгении Книпович («Стихи Тарковского относятся к черному пантеону русской поэзии…»), был принят «Советским писателем» к печати. Теперь у папы не оставалось надежды, что стихи его когда-нибудь увидят свет.

Что касалось его личной жизни, то он переживал разрыв с Антониной Александровной. Что-то сдвинулось в их отношениях. Может быть, роковую роль сыграло папино ранение, его страдания и беспомощность, которые он не мог скрыть от Тони, тяжкое привыкание к иной, инвалидной жизни. Он ушел из дома, снимал комнату. Возвращение к Тоне было невозможно. Однако будущее с Татьяной Озерской страшило его. 21 марта 1947 года, находясь в Туркмении, папа сделал эту запись в своей записной книжке: «Танин самолет вылетает из Москвы 4-го, здесь она будет 5-го. Хоть бы она приехала без попутчика: тогда сон еще возможен. Как больно чувствовать ее способность к измене. “Всё, что нам гибелью грозит…”. Мне страшно – но не жаль терять свободу – которой нет и которой я все равно не дорожил бы, даже если бы и ощущал ее. Похоже это на конец войны: не успела кончиться она, как все почуяли приближение новой. Так и я: не успел жениться, как уже чувствую все горе, что она мне принесет. Она неправдива. Ее никогда не мучит совесть: до поры до времени, но начнет она терзать ее не из-за меня. Больно верить не вполне, я делаю нечто близкое к самоубийству. А самоубийство – не ушло еще от меня, и у меня избавление в кармане. Единственное, что еще остается, это вера в Бога – душа хотела б, как Мария…[85] Господи, спаси меня и помоги мне в этой трудной, непосильно трудной жизни – я не властен справиться с ней и смертельно боюсь своего будущего. Как печальна, непостижима и безнадежна моя жизнь. Душа хотела б, как Мария… Но она слаба, намного слабей, чем нужно для того, чтобы спасти меня».

Сознание гибельности связи с Озерской рождает, пожалуй, самые безнадежные стихи. В одном из них папа отказывается даже от поэзии, от единственного, что делало его жизнь имеющей смысл.

Мало ли на свете

Мне давно чужого –

Не пред всем в ответе

Музыка и слово.

А напев случайный,

А стихи – на что мне?

Жить без глупой тайны

Легче и бездомней.

И какая малость

От нее осталась,

Разве только жалость,

Чтобы сердце сжалось.

Да еще привычка

Говорить с собою,

Спор да перекличка

Памяти с судьбою.

Сладкое до боли

Головокруженье,

В омут чуждой воли

Душное паденье[86].

Другое стихотворение 1947 года в рукописи имеет посвящение Т.А.Озерской:

Т.О-ской

Мне странно, и душно, и томно,

Мне больно, и кажется мне,

Что стал я ладьей на огромной

Бездомной и темной волне.

И нет мне на свете причала,

И мимо идут времена;

До смерти меня укачала

Чужая твоя глубина.

И стоит ли помнить, что прежде,

Когда еще молод я был,

Я верил какой-то надежде

И берег мой горько любил?

Прилива бездушная сила

Меня увела от земли,

Чтоб соль мои плечи точила

И вёсел моих не нашли.

Так вот что я голосом крови

В просторе твоем называл:

Доверясь последней любови,

Я привязь мою оборвал.

И сам я не знаю, какие

Мне чудятся связи твои

С недоброй морскою стихией,

Качающей наши ладьи.

Качаясь, уходят под воду,

Где рыбы чуть дышат на дне,

Во мглу, в тишину, в несвободу,

Любовью сужденную мне.

Не было никого рядом с папой, кто помог бы ему «в тот страшный год». Мысли о смерти не оставляют его. Той же весной 1947-го он пишет стихотворение «Смерть никто, канцеляристка, дура»… Может быть, тогда папу спасла вера в Бога. А может быть, эта женщина, которой он так боялся, – самим своим присутствием в Ашхабаде и Фирузе. Может быть…

А потом было всё, что вместила в себя их совместная сорокалетняя жизнь, – радости и горе, ссоры и примирения. И одиночество вдвоем под конец жизни:

Мы – только под прямым углом,

Наперекор один другому,

Как будто не привыкли к дому

И в разных плоскостях живем…[87]

И самое страшное – бездомовность, на которую папа был обречен… А если бы все сложилось иначе и папа жил бы в теплом доме безмятежной семейной жизнью? Тогда, наверное, мы не прочли бы этих высоких, «дантовских» стихов с их надеждой на еще, быть может, возможное счастье:

В последний месяц осени,

На склоне

Горчайшей жизни,

Исполненный печали

Я вошел в безлиственный и безымянный лес.

Он был по край омыт

Молочно-белым

Стеклом тумана.

По седым ветвям

Стекали слезы чистые,

Какими

Одни деревья плачут накануне

Всеобесцвечивающей зимы…

И тут случилось чудо:

На закате забрезжила из тучи синева,

И яркий луч пробился, как в июне,

Из дней грядущих в прошлое мое.

И плакали деревья накануне

Благих трудов и праздничных щедрот

Счастливых бурь, клубящихся в лазури,

И повели синицы хоровод,

Как будто руки по клавиатуре

Шли от земли до самых верхних нот.

Диалог

Папа начал учиться в Москве в 1925-м, когда Марина Ивановна Цветаева уже жила за границей. Но книжки ее стихов были хорошо известны поэтической молодежи. Их можно было еще купить у букинистов, на книжных развалах, выменять у друзей-библиофилов.

Папа почитал Цветаеву, как вассал чтит сюзерена, как подмастерье – мастера. Мне, родившейся в тридцать четвертом, он дал имя в честь поэта Цветаевой. Имя это, Марина, тогда довольно редкое, было выбрано еще в 1932 году, когда ждали первого ребенка. Хотели девочку, а получился мальчик, Андрей.

Лето 1939-го. Цветаева возвращается в Москву. Папа этим летом живет в Чечено-Ингушетии, где работает над переводами местных поэтов. Вместе с ним там находятся его вторая жена, Антонина Александровна, и ее