Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

Миссис Гибсон, не подозревая об истинном положении вещей, втайне гордилась привлекательностью своего дома, которая делала Осборна частым его гостем, который проводил у них долгие часы за приятной беседой. Она нисколько не сомневалась в том, что именно Синтия стала для него притягательной силой и соблазном; и если бы последняя проявила больше желания прислушаться к голосу разума, то ее мать куда чаще намекала бы на приближающуюся, по ее мнению, кульминацию. Но ее сдерживала интуитивная убежденность в том, что если дочь хотя бы заподозрит, к чему идет дело, и поймет, что миссис Гибсон тайно и неуклонно пытается ускорить происходящее, то упрямая девчонка воспротивится ей изо всех сил. А пока что миссис Гибсон уповала на то, что чувства Синтии пробудятся раньше, нежели она сообразит, что к чему, и тогда уже не будет возражать против тайных планов матери, пусть даже и раскроет их. Но Синтия уже сталкивалась с обильными и разнообразными проявлениями флирта, восхищения и даже страстной любви, чтобы пасть невинной жертвой тех ненавязчивых и дружеских знаков внимания, что оказывал ей Осборн. Она неизменно принимала его, как брата. Но все изменилось, когда вернулся Роджер, избранный членом совета Тринити. Подкупающая робость и едва сдерживаемая пылкость очень скоро дали понять Синтии, с какой любовью ей предстоит иметь дело. Не прибегая к словам – даже в глубине собственного сердца, – она поняла разницу между отношением к себе Роджера и Осборна задолго до того, как ее уразумела миссис Гибсон. Впрочем, первой природу чувств Роджера раскрыла все-таки Молли. Это случилось в первый же вечер, когда они увидели его после бала, и от ее внимательного взгляда не укрылось ничего. После того раза Синтия выглядела неважно, она бродила по дому бледная и с опухшими глазами, и если раньше она любила свежий воздух и упражнения, то теперь ее было невозможно уговорить выйти из дома на прогулку. Молли с нежным беспокойством наблюдала за этим увяданием, но на все ее расспросы относительно того, не переутомилась ли подруга после танцев и не случилось ли чего такого, что расстроило ее, а также на прочие подобные осведомления Синтия неизменно отвечала вялым «нет». Однажды Молли упомянула мистера Престона и тут же обнаружила, что эта тема остается больной для Синтии. На лице подруги отобразилось возбуждение, она едва не задрожала от сдерживаемого волнения, но ограничилась тем, что обронила несколько резких слов, выражающих что угодно, только не теплые чувства к этому господину, после чего попросила Молли никогда более не вспоминать о нем в ее присутствии. Тем не менее Молли прекрасно понимала, что мистер Престон, несмотря на то, что был неприятен как ее подруге, так и ей самой, не мог быть причиной нынешней хандры Синтии. Но она, эта хандра, продолжалась так долго, не меняясь и не переходя во что-либо иное, что ее заметила даже миссис Гибсон, и вот тогда-то Молли встревожилась по-настоящему. Миссис Гибсон приписывала молчаливость и апатию Синтии тому, что на балу дочь «танцевала со всеми без разбора». Очевидно, по мнению миссис Гибсон, партнеры, чьи имена числились в «Красной книге»[85], при всем желании не могли бы послужить причиной усталости, и, будь Синтия в обычном своем состоянии, она непременно отыскала бы уязвимое место в рассуждениях матери и со свойственным ей сарказмом проехалась бы по нему. Но Синтия не возражала, и миссис Гибсон теряла терпение, обвиняя дочь в том, что она предается ничегонеделанию и пустым фантазиям. В конце концов, отчасти по настоянию Молли, к делу был привлечен мистер Гибсон, дабы произвести профессиональный осмотр больной, который Синтия возненавидела всей душой. Согласно вынесенному вердикту, с ней было все в порядке, за исключением упадка сил и угнетенного состояния тела и духа, что можно было легко поправить тонизирующими средствами, но пока что ей следовало поберечь себя и не перенапрягаться.

– Если и есть что-либо, чего я терпеть не могу, – заявила Синтия мистеру Гибсону после того, как он провозгласил тонизирующие средства самым подходящим лекарством в ее нынешнем состоянии, – так это того, как доктора прописывают столовыми ложками тошнотворные снадобья, полагая их панацеей от печалей и забот.

После этих слов она рассмеялась; у нее всегда находилось для него доброе слово и улыбка, даже в ее нынешнем угнетенном состоянии.

– Полно! Из твоих речей явствует, что тебя преследуют «печали и заботы». Давай заключим сделку: если ты расскажешь мне, в чем они заключаются, я постараюсь подобрать для них другое лекарство, вместо того чтобы назначать тебе, как ты изящно выразилась, «тошнотворное снадобье».

– Нет, – отказалась Синтия и покраснела. – Я никогда не утверждала, будто у меня есть печали и заботы, я всего лишь говорила в общем смысле. Мне не о чем печалиться, ведь вы с Молли и так чрезмерно добры ко мне. – При этих словах глаза девушки увлажнились.

– Так-так, мы больше не будем говорить о столь мрачных вещах, и ты получишь сладкую эмульсию, дабы заглушить привкус горечи того снадобья, к которому я вынужден буду прибегнуть.

– Прошу вас, не надо. Если бы вы только знали, как я ненавижу эмульсии и притворство! Я предпочитаю горькое снадобье, и если временами… если иногда я… если уж сама я не желаю говорить правду, то предпочитаю слышать ее от других, по крайней мере иногда. – Свои слова девушка сопроводила очередной улыбкой, но на сей раз она вышла слабой, неубедительной и полной слез.

И первым посторонним, кто заметил происшедшую в Синтии перемену, стал Роджер Хэмли, хотя он увидел ее тогда, когда она уже пошла на поправку под влиянием целительного действия тошнотворного снадобья. Но он не сводил с нее глаз все те первые пять минут, что провел в комнате. Стараясь поддерживать разговор с миссис Гибсон и отвечая на ее банальные реплики, он пристально всматривался в Синтию, а затем, воспользовавшись первым же удобным случаем, направился к Молли. Он остановился перед девушкой, закрыв ее собой от остальной комнаты, в которую после него уже пожаловали и другие гости.

– Молли, ваша сестра выглядит больной! Что случилось? Она не обращалась за помощью? Вы должны простить меня, но те, кто живет вместе под одной крышей, часто не замечают признаков подкрадывающейся болезни.

Привязанность, которую Молли питала к Синтии, была крепкой и искренней, но, если что-то и могло поколебать ее, так это привычка Роджера, обращаясь к ней, называть Синтию «сестрой». Прозвучи это из уст любого другого человека, она бы отнеслась к этому совершенно равнодушно и даже, пожалуй, могла бы вовсе не заметить этого, но когда это выражение употреблял Роджер, оно резало ей слух и надрывало душу, а посему ответ ее прозвучал коротко и сухо:

– О, она переутомилась на балу. Папа осмотрел ее и сказал, что она скоро поправится.

– Интересно, не нужна ли ей смена обстановки? – мечтательно проговорил Роджер. – Мне бы хотелось… Мне бы очень хотелось принять ее в Холле… и вас с вашей матушкой тоже, разумеется. Впрочем, это решительно невозможно. Но как же это было бы здорово!

Молли поняла, что ее визит в Холл при нынешних обстоятельствах будет настолько отличаться от всех предыдущих, что она совсем не была уверена, что эта идея ей по душе.

А Роджер продолжал:

– Вы ведь получили наши цветы вовремя, не так ли? Ах! Вы даже не представляете, как часто я думал о вас в тот вечер! Но вам он тоже понравился, верно? У вас наверняка было множество галантных кавалеров, и все это вместе делает первый бал событием поистине замечательным. Я слышал, что ваша сестра не пропустила ни одного танца.

– Все действительно было очень мило, – негромко отозвалась Молли. – Но сейчас я не сказала бы, что мне так уж хочется поскорее побывать на другом балу. Слишком все это хлопотно и сопряжено с нешуточным беспокойством.

– Вы, наверное, думаете о своей сестре и о том, что ей нездоровится?

– Нет, я думаю совсем не об этом, – без обиняков ответила Молли. – Я думала о платье, и об одевании, и об усталости на следующий день.

Пусть он считает ее бесчувственной, если хочет; ей же самой казалось, что она чересчур уж дала волю своим эмоциям, потому что сердце ее вдруг болезненно сжалось. Но он был слишком добр по натуре, чтобы услышать излишнюю резкость в ее словах. Перед тем как откланяться, Роджер задержал ее ладошку в своих руках и едва слышно произнес:

– Я могу сделать что-либо для вашей сестры? У нас есть много книг, как вы помните, и если она любит читать… – Не дождавшись от Молли ни утвердительного кивка, ни словесного подтверждения, он продолжил: – Или цветы? Она любит цветы. Да, кстати! Наша выгоночная[86] клубника уже почти созрела, я вам принесу немного на пробу завтра.

– Уверена, она будет очень рада, – сказала Молли.

По какой-то причине, так и оставшейся неизвестной для Гибсонов, промежутки времени между визитами Осборна увеличились, тогда как Роджер стал бывать у них почти каждый день, неизменно принося с собой подношения, коими он открыто домогался исцелить Синтию, насколько это было в его власти. Она же привечала его столь нежно и ласково, что миссис Гибсон начала тревожиться, как бы дочь, невзирая на всю «неотесанность» (как она предпочитала выражаться) Роджера, не предпочла его Осборну, который так странно пренебрегал собственными интересами. В свойственной ей манере миссис Гибсон предпринимала многочисленные попытки выставить Роджера в невыгодном свете, но язвительные стрелы отскакивали от его щедрой и добродушной натуры, которая просто не могла предположить наличие у хозяйки дома подобных мотивов, и попадали в Молли. В детстве ее часто называли непослушной и вспыльчивой, но только сейчас она начала понимать, сколь горячим нравом обладает. То, что не задевало Роджера и не раздражало Синтию, заставляло кипеть кровь Молли; и теперь, стоило ей понять, что миссис Гибсон старается сократить визиты Роджера елико возможно, она неизменно оставалась настороже, высматривая признаки подобного желания. Она читала мысли мачехи, как открытую книгу, когда та намекала на то, что сквайр остается в одиночестве после отъезда Осборна из Холла и что сам Роджер слишком долго гостит у друзей в течение дня.