Том 7. Святая Русь - Борис Зайцев

– А это очень страшно? Нет, так ведь он от всего отказывается? Прямо в могилу лечь живым?

Так «сожалеют» добрые непонимающие. Им, из их жизни (газета, синема, сплетни, «фасончики»…), совершенно искренно кажется ужасом, что какой-нибудь X. меняет все это на другое.

…Я слишком знаю мир, чтобы высокомерно клеймить человеческую близорукость. Мир силен. Крепко он нас держит. Дальнозорких единицы. Нас, «малых сил», – тысячи.

И все-таки, от всего своего мирского сердца не могу не сказать: неправда, конечно, что монастырская жизнь сеть некий мрак и гроб. Как раз обратно. Не всем дано идти этим путем. Не к чему становиться на него неподходящему. Но существует некий «монашеский талант», как бывает талант политика, философа и музыканта. У кого он сеть, кто попадает в монастырь на свое место, для того там – свет. И не только сам он себе светит, но и других освещает.

…Незачем сентиментально подходить к монастырю. Хорошо известно, сколько тягостного и непреодоленно-житейского несет в себе монашеский обиход. (Ведь это коммуна – труднейшая форма сожительства! А люди, даже и в клобуках, – не ангелы.) Но вот не раз приходилось слышать от монашествующих: самые счастливые минуты жизни их – постриг и последующее «блаженное» состояние (чистоты и близости к Высочайшему). Очевидно, и в дальнейшем, несмотря ни на какие подводные препятствия, жизнь монашеская обладает некиим легким золотым сиянием – ибо оно чувствуется и нами, посторонними: как веяние духовности и радости.

Истинный монастырь всегда радостен.

* * *

Думаю, монастырские службы – длинные и трудные – необыкновенно важны для монашеского уклада. Сначала «здравый смысл» протестует: ну, к чему такие бесконечные чтения, однообразные напевы, медлительный и упорный ритм богослужения? Оказывается, не зря. В вековой традиции монастырей великая мудрость. Долгие эти служения пропитывают человека своею духовностью (общением с Высочайшим). Пусть яблоко аркад зреет на солнце. Ему нужно долго вбирать в себя солнечные лучи, чтобы, созрев, обратиться в легкий, золотисто-прозрачный плод. Осветлять человека еще труднее, чем яблоко. На это нужно время, музыка и благодать служения.

На Афоне службы преимущественно ночные. В с. – жермерской Нечаянной Радости дневные – утром литургия, под вечер сложная и длинная всенощная. Маленьких детей уводят рано – но и они поют, пока стоят, – и даже очень мило. Взрослые же девочки совсем спецы своего дела: службу знают назубок, поют на совесть. Церковь помещается в первом этаже старинного аббатства. Ее дверь выходит в огромную залу, так называемую «Сахару». Тут же комнаты, где живут летом приезжающие на пансион дамы. Окна их глядят в старый парк. Вдали лесистые холмы, к ним восходят поля в яблонях. Солнце совершает над ними путь свой и пред вечером золотит скромные комнаты-келии. Если сидеть на подоконнике, смотреть на ясное небо, то слышишь издали полузаглушенное, но мелодическое пенис девичьих голосов из церкви. Так на Афоне, в монастыре св. Пантелеймона, сидя у себя в комнате над житиями, слышал я доносящуюся из параклисов службу (параклисы – небольшие церковки, которыми пронизаны громады строений св. Пантелеймона). Пред глазами там розы на балконе, за ними море и направо снеговой Олимп. Здесь – мирный и прекрасный пейзаж Франции. И как там, так здесь столь русское, предельно русское, – не на русской земле.

Что касается Франции, это провиденциально, связано с судьбами православия – весьма долго таившегося на заколдованном (для Запада) Востоке – теперь вышедшего в мир. Слишком долго Запад не знал его вовсе. А по существу православие так же международно, как и католицизм. Почему мыслить его только в теремах царя Алексея Михайловича?

Вот ведь и здесь, в святом место св. Гермера, русские дети молятся западному святителю. Да и вообще так сложилось, что просветительное дело св. Гермера теперь в руках русских. Я уже говорил (в первом очерке), что учебно-воспитательная традиция тут давняя. Школы времен святого сменялись новыми, из века в век. Последняя была тоже женская – закрыта во время гонений на религию при Комбе (в начале нынешнего века). Но христианство к гонениям привыкло. Городовыми, даже французскими, его не сломишь: на том самом месте, где был пансион французских девочек под руководством монахинь, – теперь русский. (А недавно приезжал издали французский аббат, простоял нашу литургию. Потом служил свою, в соборе, и молился за русских.)

Статуя св. Гермера – в садике перед Сахарой. Дни его памяти празднуются русскими, кажется, более торжественно, чем самими католиками. Маленьким детям, укладывающимся на ночь в гулких дортуарах за вековыми стенами, представляется он, вероятно, чем-то средним между добрым духом и рождественским дедом. У старших и монахинь отношение к нему более мистическое.

* * *

Вечером, после заката, выходишь с пустою бутылкой к источнику на зеленой лужайке против аббатства. Ледяная вода прекрасного вкуса! Вечно льется струею из обелиска. Тихой своею музыкой напоминает Рим – многофонтанный. Обмоешь бутылку, подставишь ее, – серебряно хлюпая и брызгаясь, вода ее быстро наполнит, охлестнет холодом руку… – и тотчас стекло покрывается мелкой росой… – какая прелесть! Нельзя оторваться от этой росы.

Сядешь на каменную тумбу близ источника («на белом камне», только это уж не Анатоль Франс.) – и долго сидишь. Подходят из монастыря дамы, кто с кружкою, кто с кувшином, тоже за водой. Перекинешься несколькими словами. В надвинувшейся ночи грандиозней и величественней корабль и Св. Капелла Гермера. Часы выбивают четверти. Дома вокруг площади затихают. И вдруг сзади, далеко, вспыхивает свет автомобилей. Кинет узкую тень обелиска и грибную шляпу строения на древние стены аббатства. Свет растет, тени напрягаются, ярче чернеют – автомобиль вылетел, и мягко, безнадежно поплыли тени влево – исчезли…

В одно из сидений таких подошел русский, приезжий, – разговорились. В полутьме чувствовался нервный голос человека бывалого, много пережившего, много видавшего. Офицер, в гражданской войне исколесивший Азию, пробиравшийся с бумагами из Омска к Деникину, попавший в Туркестан, в Китай, шесть лет работавший в Индокитае («там и здоровье потерял»). На белом камне пред журчанием вечного источника рассказывает он. Как необъятна Россия! Называет города Средней Азии – понятия о них не имею. Вот равнина между двух горных цепей – некогда кочевники по ней вливались с Востока. Теперь разбитые русские части хлынули через нее в Китай.

– Мы-то с женой, по правде говоря, чудом спаслись. Нынче из городка выехали, а назавтра китайцы. Всех наших больше викам продали. Там, знаете, у губернаторов у этих просто. Кто больше даст. Да, захватили всех, кто в городе жил. Только казачий отряд, слыхали, может, сербского генерала Бакича, что за городом в лагере стоял, успел уйти. Он начинает волноваться, горячиться.

– Ах, тут на Западе половины этих ужасов не знают. В другом городе – там прямо сами китайцы (с большевиками, конечно) всех русских мужчин в одну ночь вырезали. Тоже губернатора большевики подкупили. А женщин согнали в манеж в такой – и туда молодых китайцев, туркмен, калмыков… о, Боже мой! Ну, и наши казаки потом (этого самого генерала Бакича), когда к тому городу подошли, – всех китайцев вырезали. А губернатору повеситься пришлось. А-а, проклятая страна Азия, Бог с ней…

Вот он, неожиданный «разговорчик» на белом камне…

* * *

Это и называется: жизнь, как она есть. Не одни русские ее знали – хотя русским всегда готова была чаша первейшая.

А здесь? Правда, не теперь… гораздо раньше. Сказано же в истории, как в девятом веке «норманн Роллон сравнял с землею аббатство св. Гермера». Это поэтическое место тоже знало пламя пожаров, стоны, кровь, насилие… Вечное содержание Истории: одни над чем-то тихо, созидательно трудятся – смысл их существования в таком сложении «камень за камушком». Другие – буря и разрушение. Неудержимый порыв пролить кровь, сжечь, изнасиловать.

…В Обители свет лишь в церкви. Те же несколько фигур в монашеских мантиях, сестринских апостольниках. Малыши давно спят. Взрослые девочки поют по-прежнему. Да, это наши молятся. Упорно, одиноко славят Бога. В мирном Его незабывании, в неустанном подъеме, приливе высоких чувств – некий ответ. Это тоже жизнь. Но другое ее лицо. Вечно противоположное звериному… и вечно распинаемое.

– Я иду против мира, и мир идет против меня.

* * *

У себя дома, на улицах Парижа, иногда в метро вспоминаю С.-Жермер де Фли. Ветерок, втекающий в церковь на всенощной, свечи колеблющий. Зарницы вечером над аббатством и слабо слышный с дороги хор, с нежной настойчивостью свое поющий.

Детей беженских, играющих в саду. Голубую грозу ночью – с луною в одной части неба, тучами в другой и зелеными, редкими каплями дождя.