Сердце огненного острова - Николь Фосселер

– Пожалуйста, не надо, – жалобно простонала она и сжалась в комок, когда он опустился на матрас, лег рядом с ней и пробормотал что-то успокаивающее. Она вздрогнула всем телом, когда он дотронулся рукой до ее щеки.

Его губы нежно прижались к ее лбу, вискам, и она всхлипнула и немножко успокоилась. Но потом у нее зашевелилась догадка, что, возможно, он в самом деле не хотел ничего плохого, и она боязливо подняла на него глаза.

– Я не хотел сделать тебе больно, – прошептал он, и Флортье показалось, что его суровое лицо чуточку смягчилось. – Ты – моя первая белая женщина. Я слышал, что вам это нравится. Я был опьянен твоей красотой и не владел собой. – Его пальцы непрестанно гладили ее щеку. – Ты простишь меня?

Флортье молчала. Место, в которое он проник против ее воли, все еще болело. Она чувствовала себя так, словно ее посадили на кол. Мышцы болели после безуспешных попыток вырваться из его рук, а в костях еще сидели потрясение и отвращение.

– Больше такого не повторится, – бормотал он у ее виска. Он полез рукой в карман пиджака и достал что-то блестящее. У него в пальцах покачивался браслет, золотой браслет тонкой работы со шлифованными камешками акварельных цветов.

– Ты простишь меня?

И шестьсот флоринов в месяц.

Сглотнув, Флортье нерешительно кивнула, а ее рука схватила украшение. Он прижал ее к груди, и она почти не сопротивлялась и сжимала браслет, словно опасаясь, что он отберет его в любой момент. А он покрывал поцелуями ее лицо; ей хотелось отвернуться, когда его губы приблизились к ее губам, но она не сумела противостоять его нежным ласкам. Ее губы раскрылись сами собой, а язык выдвинулся навстречу его языку. Поцелуй был влажный, но не слюнявый; она ощутила запах табака и черного чая с жасмином. У Флортье приятно защекотало внизу живота, и ужасы минувшей ночи отошли на задний план.

Теперь она уверилась, что это было лишь недоразумение.

Как он и объяснил ей.

31

Бейтензорг, 17 июля 1883 г.

Якобина, любимая,

в твоих письмах мне мерещится озабоченность, почти подавленность. Что тебя так удручает? То, что пройдет еще много времени, прежде чем мы действительно сможем идти рука об руку по нашему жизненному пути? Или, наоборот, тебе кажется, что все происходит слишком быстро? Я надеюсь, что ты уже достаточно хорошо меня знаешь; я – терпеливый человек и никогда не стану принуждать тебя к чему-то. Кроме того, у меня твердый характер, я отвечаю за свои слова, будь то сегодня, завтра или через несколько лет. Сколько тебе нужно времени, столько я и буду ждать тебя, терпеливо, без спешки.

Но если ты в нерешительности, если тебя терзают сомнения – я сумею понять и это. Если ты действительно хочешь заключить со мной брачный союз, это будет большой шаг для нас. Для тебя он даже больше, чем для меня, ведь это ты еще раз начинаешь здесь новую жизнь, и поначалу она кажется тебе чужой, а я давно с ней свыкся. Но и твои возможные сомнения нравятся мне, так как показывают, что ты не из тех людей, которые легко относятся к таким вещам.

Может, ты выскажешь мне свои сомнения? Надеюсь, ты знаешь, что я готов выслушать все твои размышления и буду рад, если ты поделишься со мной своими сомнениями и тревогами? Всегда. Ничто человеческое мне не чуждо, и я никого не осуждаю. Спроси Винсента, он знает, как хорошо мне исповедоваться.

Целую тебя,

Ян.

Скрестив ноги, Якобина сидела на веранде, на небольшом ротанговом диване и глядела на море, похожее на шелковый платок, переливавшийся зелеными, голубыми и бирюзовыми оттенками. Легкий ветерок, более нежный, чем за последние недели, теребил выбившиеся пряди волос и края ее саронга и кебайи. Через открытое окно из салона доносились звяканье столового серебра и малайские фразы – Рату посвящала Нингси в тонкости европейской сервировки и ухода за столовыми приборами. Вероятно, они обе стояли возле большого стола из тиковой древесины.

Якобина любила это место, потому что с него не были видны джунгли. Чтобы их увидеть, нужно было специально поворачиваться; они по-прежнему наводили на нее страх, словно затаившийся зверь, готовый в любой момент выскочить из своей засады и схватить добычу. Впрочем, она все равно ощущала джунгли спиной, даже не видя их.

Точно так же она постоянно ощущала на себе глаза майора. Испытующие. Взвешивающие. Почти выжидающие. С каким-то особым блеском.

Якобина раскрыла малайскую грамматику, лежавшую на ее коленях. Твердо решив овладеть к Новому году местным языком межэтнического общения, чтобы хоть как-то на нем изъясняться и понимать, она использовала для учебы все свое свободное время. Вот и этот день, когда Маргарета де Йонг снова поехала с детьми на чай к Бейеринкам. Только ей никак не удавалось собраться с мыслями; она часто вспоминала слова госпожи де Йонг, что тропики рано или поздно отбирают у человека разум.

Не выходили из ее головы и те картины. Голый Винсент де Йонг. С напряженным, большим орудием. Как он схватил Нингси, вошел в нее и двигался взад-вперед. Выражение его лица, взгляд.

Всегда ли так происходит между мужчиной и женщиной? Ян тоже будет делать с ней такое в их первую брачную ночь и во все другие ночи, пока их не разлучит смерть? Ей хотелось спросить его об этом, но она не решалась. Может, он сочтет ее безнадежно зажатой старой девой либо наоборот – распущенной особой, которая не годится в жены миссионера. Сам он был еще молод и открыт всему человеческому. «В этом нет ничего плохого», – сказал он ей тогда в Ботаническому саду Бейтензорга, перед тем, как спросил, хочет ли она стать его женой. «Господь создал нас мужчинами и женщинами и наделил нас плотским влечением. Не только для рождения детей. Но и в качестве хвалебной песни его творению». Так ли это? А если плотское влечение имеет также темную, сатанинскую сторону – хотя оно и даровано богом?

Но, прежде всего, она не могла спросить Яна об этих вещах по другой причине – она не знала, как ему объяснить, откуда у нее такие мысли. Она до сих пор краснела, вспоминая, как из любопытства достала те неприличные снимки из мундира майора, а после этого спряталась за драпировкой, будто глупая, невоспитанная девчонка. Как она с интересом и отвращением подглядывала за майором и Нингси, за их половым актом.

Такой же стыд терзал ее, когда ночью, лежа в кровати, она залезла пальцами под свою ночную рубашку в те места, которым она обычно не уделяла внимания, лишь быстро мыла. При этом они увлажнились, и ей стало сладко. Это было то же самое ощущение, которое она испытала в тот день, когда стояла за драпировкой. Оно возвращалось, когда она думала о майоре и Нингси, и когда майор глядел на нее, и в его голубых глазах появлялся загадочный блеск. Тогда она всякий раз крепко сжимала ноги, чтобы прогнать это приятное, но тревожное явление. Как и теперь, когда она сидела на ротанговом диванчике и глядела на море.