ГИПНОЗ. Скрытые глубины: История открытия и применения - Робин Уотерфилд

Для легкого транса, как мне кажется, социально-психологическая модель — будто так называемый гипноз есть «стратегия социального поведения» — может оказаться и правильной, тогда как в случае глубокого транса правы, пожалуй, приверженцы теории состояния. Это объясняет, почему когнитивные бихевиористы получают свои результаты, а другие исследователи — результаты, которые склоняются в противоположную сторону. Например, Барбер и его коллеги часто обнаруживали в своих экспериментах, что незагипнотизированные проявляли те же самые феномены, как и предполагаемые загипнотизированные объекты; другие же находили, что у загипнотизированных могут возникать, к примеру, гораздо более значительные перепады температуры кожи, чем у незагипнотизированных. Наверное, как это установлено в викторианскую эпоху, чем глубже глубина транса, тем ярче получаемые феномены. Эриксон однажды определил глубокий транс как «уровень гипноза, который позволяет функционировать объекту адекватно и непосредственно на бессознательном уровне восприятия без помех со стороны сознательного мышления». Социально-психологическая модель позволяет работать лишь с разными уровнями мышления и отрицает какое бы то ни было функционирование загипнотизированного на бессознательном уровне.

Другая выдающаяся скептическая и бихевиористская позиция принадлежит Теодору Сарбин (Theodore Sarbin) и Вильяму Куэ (William Сое). Они утверждают, что гипноз — это всего лишь разыгрывание роли (или уступчивость, как определяет английский психолог Грэхем Уэгстаф (Graham Wagstaff). Объект хочет понравиться оператору и играет ожидаемую от него роль; он может также подвергнуться некоторого рода давлению и уступить. Ну, в этом есть элемент правды. Любой человек, который бывал загипнотизирован, знает, что существует момент (по крайней мере, в легком трансе), когда он сам решает следовать внушениям гипнотизера и, можно сказать, соглашается играть роль; этот эффект признавали уже в девятнадцатом веке. Однако нет причин отрицать, что существует такое особое состояние, как гипнотический транс. Можно даже сказать, что определение гипнотического состояния как раз включает такую ментальную двусмысленность — параллельное сознание: «Должен я на это идти или нет?» В любом случае, я хотел бы вернуться назад, к хирургическим операциям Эсдейла. Говоря как мужчина, я не вижу никакой возможности играть роль, когда кто-то другой трогает мои тестикулы скальпелем. Мне бы хотелось оказаться в достаточно глубоком трансе чтобы подвергнуться анальгезии в соответствующей области.

У Николаса Спаноса превратное понимание анальгезии. Он утверждает, что феномены, приписываемые гипнозу, по его мнению, есть «социальное поведение». Объект мотивирован реагировать, соблюдая ожидаемую от него роль, так что он развивает «когнитивную стратегию» проделывать такие вещи, как преодоление боли. Согласно этой точке зрения, то, что объект играет роль, не значит, что он притворяется: просто он использует «когнитивные стратегии», такие как воображение, отвлечение, вербализацию, которые помогают ему себя убедить, будто боль — это не так страшно, и такие стратегии в самом деле поднимают болевой порог. Так называемая гипнотизируемость, по мнению Спаноса, — это искусство, которому можно научиться, чтобы более успешно эксплуатировать свои когнитивные стратегии. Грэхем Уэгстаф согласен с этим взглядом, но добавляет: если когнитивные стратегии не работают, то объект прибегает к уловкам, — то есть притворяется. А Уэгстаф не мог не знать это, поскольку в 1970 году, будучи студентом, был «загипнотизирован» на сцене магом Крескиным и проделывал некоторые обычные для сценического гипнотизма трюки.

Реальность болеутоляющего эффекта гипноза подтверждается все снова и снова. В одном эксперименте, например, внешние наблюдатели-специалисты не смогли отличить симулянтов от действительно загипнотизированных объектов по их реакции или отсутствию реакции на электрический ток. После эксперимента симулянты, однако, сказали, что они чувствовали удары тока и должны были подавлять свою реакцию, тогда как загипнотизированные объекты сказали, что ничего не чувствовали. Противоположные эксперименты, которые показывали бы, что мотивированные или уступчивые объекты достигают такого же облегчения боли, часто оказываются несостоятельными. Необходимо, значит, не гипнотизировать, а просто уговаривать людей посредством внушения и релаксации не чувствовать так сильно боль. Трудность таких экспериментов заключается в том, что некоторые из этих объектов, которые восприимчивы к гипнозу, перешли бы в гипнотическое состояние в результате релаксации и восприятия внушений, и таким образом по крайней мере некоторые достигли бы облегчения боли благодаря гипнозу. Как тяжело доказать, что кто-то не поддается гипнозу, так и то, что он негипнабелен.

Хотя я собирался только говорить об истории гипноза, а не комментировать теории, но все-таки чувствую настоятельную потребность как-то противостоять крикливости приверженцев теории отсутствия гипнотического состояния, которые в настоящий момент весьма уверенно распоряжаются в этой области и угрожают затопить ее невероятным количеством публикаций. Несмотря на небольшие различия во взглядах (тем не менее похожих на положения Барбера и Спаноса), они говорят (преждевременно) о некой «конвергенции» мнений ученых относительно гипноза, как если бы теория существования состояния раз и навсегда отправилась в архив. Итак, позвольте мне сказать, что существуют пять видов явлений, которые, насколько я могу видеть, представляют затруднения для торжества подобных взглядов. Первое явление — память, зависимая от состояния; второе — нечувствительность к боли; третье — способность не покрываться волдырями и другие необычные эффекты, показывающие существование контроля над органическими процессами; четвертое — феномен постгипнотического внушения; пятое — феномен трансовой логики.

Память, зависимая от состояния: Мы встречались с этим ранее. В любопытном эксперименте в начале века швейцарский психолог Эдуард Клапаред (1873–1940) читал своим испытуемым десять странных слов сначала под гипнозом, а потом десять столь же странных слов в состоянии бодрствования. Затем эти двадцать слов смешивались вместе с другими словами. После гипноза испытуемых спрашивали, какие из этих слов они узнают. Они всегда узнавали только те десять, которые они слышали в бодрствующем состоянии, и никогда другие десять слов, услышанные под гипнозом. Незагипнотизированные люди могут только притворяться, что они не узнают слов. Постгипнотическая амнезия — это подлинный, определяемый состоянием феномен, который заставляет нас смотреть на гипнотическое состояние как на существующее.

Нечувствительность к боли. Не только загипнотизированные объекты могут не чувствовать боль. Эксперименты показывают, что и незагипнотизированные люди могут повышать болевой порог, если будут какие-то отвлекающие обстоятельства или подходящая мотивация и тому подобное. В ощущении боли есть, конечно, объективные элементы: все знают, например, что одни люди имеют более высокий болевой порог, чем другие, а служившие знают, что солдаты легче переносят ранения, потому что для них это нечто благоприятное (это позволяет им с честью возвратиться домой), тогда как для гражданских рана — это скверная штука, и они переживают ранения более остро. Отчасти проблема в том, что Барбер и его коллеги очень полагаются на экспериментальные данные и пренебрегают «грязными» сведениями гипнологов, проводивших хирургические операции. Однако некоторые проводимые под гипнозом хирургические операции чрезвычайно болезненные и затяжные. Даже если люди и имели более высокий болевой порог в дни Эсдейла, все равно немыслимо, что восьмичасовые операции могли проводиться под гипнозом и пациенты спокойно лежали, когда им ампутировали конечности, вырезали рак груди, опухоль мошонки и прочее. Конечно, не все из них лежали смирно, но половина из них — точно. У Эсдейла был свой определенный ответ сомневающимся, и до сих пор он звучит совершенно правдоподобно:

Каждый месяц у меня было больше таких операций, чем в местном госпитале Калькутты за целый год, и больше, чем у меня самого за предыдущие шесть лет. Должна же быть этому какая-нибудь причина, и я лично могу насчитать только две возможности: либо мои пациенты, вернувшись домой, говорили своим друзьям, страдающим от той же болезни: «Послушай, брат, какой добродушный человек этот доктор Сахиб! Он разрезал меня на куски за двадцать минут, а я заверил его, что ничего не почувствовал. Какова шутка? Не хочешь ли пойти и провернуть с ним тот же самый трюк?» …Либо они говорили своим собратьям по несчастью: «Посмотри на меня. Я избавился от моей ноши (в двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят или восемьдесят фунтов, как это бывало) и восстановил работоспособность; теперь я снова могу зарабатывать на хлеб. Заверяю тебя, доктор Сахиб сделал это, когда я спал, и я ничего об этом не знал, — надеюсь, что тебе так же повезет, как и мне, я советую тебе: сходи и попробуй; не надо давать себя резать, если ты это чувствуешь». Какая из приведенных гипотез лучше объясняет сей факт, читатель может решить сам.