Литература 9 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы - Коллектив авторов

В романе «После сказки (Белый пароход)» проявляются две точки зрения на судьбу мальчика: его собственная и взрослых людей. Противопоставляя людей, одухотворенных мечтой, не утративших свои исторические, национальные и культурные корни, людям практичным, во всем ищущим личную выгоду, стремящимся к самоутверждению, Айтматов вскрывает истинные причины падения нравов и деградации личности.

Проследите, как писатель показывает этот процесс. Что, по его мнению, является самым опасным ее симптомом?

Замечательно, что мальчик, никогда не знавший своих родителей, но с детских лет принявший и полюбивший природу, придумывая «свою» сказку, оказывается провидцем. Мир его сказки – истина, открывшаяся лишь ему одному.

Какие художественные средства использует Ч. Айтматов для создания характера главного героя?

Художественный мир романа оказывается подобным прозрачной воде Иссык-Куля, в которой, как в зеркале, отражаются во всем многообразии человеческие судьбы.

Задумайтесь, для чего вводится в роман образ Орозкула.

Бесспорно, человек во многом сам определяет свою судьбу, сам является ее творцом, художником. Но что будет, если он не сможет сохранить «детскую совесть» и прекрасную сказку в душе. Главный герой учится с детства: вначале слушая сказку, рассказанную дедом, затем придумывая собственную. Так постепенно на глазах у читателя он из смышленого мальчика превращается в образованного, духовно щедрого человека, стремящегося сохранить то, что когда-то получил в наследство сам.

И последний вопрос: как использует автор прием антитезы, чтобы показать освоение мира мальчиком?

Вопросы и задания

1. Охарактеризуйте главного героя произведения.

2. Приведите примеры психологизма Ч. Айтматова.

3. Объясните смысл названия романа.

4. Какую роль играет в романе пейзаж?

5. Чем различается в романе «мир ребенка» и «мир взрослого»?

6. Напишите сочинение на тему «Действительность и сказка» в романе Ч. Айтматова «Белый пароход».

Александр Исаевич Солженицын

Этот современный писатель прожил большую и трудную жизнь. В Великую Отечественную войну командовал артиллерийской батареей, в конце войны оказался в лагерях, был школьным учителем. После реабилитации, в 60-е годы, Солженицын опубликовал несколько произведений, сразу же принесших ему мировую известность («Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор» и др.).

Тогда его называли «новым Львом Толстым», а его произведения «образцом социалистического реализма», но затем отношение к писателю, откровенно рассказывающему правду о жизни своего народа, резко изменилось. Его перестали печатать, подвергли травле, лишили возможности получить присужденную ему в 1970 году Нобелевскую премию и в конце концов выдворили за пределы страны. За рубежом были опубликованы «Раковый корпус», «В круге первом» и главное произведение писателя – «Архипелаг ГУЛАГ». У себя на родине А. И. Солженицын был объявлен злостным антисоветчиком и врагом советского народа.

Сам же писатель мучительно переживал разрыв с родиной, отказывался принять американское гражданство и мечтал о возвращении в Россию. Сегодня его мечта сбылась, его произведения изданы миллионными тиражами, ему справедливо возвращено имя классика современной литературы.

Небольшая новелла «Захар-калита», написанная в 1965 году, очень хорошо передает патриотизм автора, его чуткое восхищение родной природой и замечательное мастерство рассказчика.

Заметьте, как писатель фиксирует связь времен, используя пейзаж и реалистические детали, вызывающие исторические ассоциации рассказчика. Язык повествования сочный и свежий. Сказовая форма позволяет А. И. Солженицыну создать характер повествователя.

Постарайтесь сами указать стилевые особенности новеллы.

Захар-Калита

Рассказ

Друзья мои, вы просите рассказать что-нибудь из летнего велосипедного? Ну вот, если нескучно, послушайте о Поле Куликовом.

Давно мы на него целились, но как-то все дороги не ложились. Да ведь туда раскрашенные щиты не зазывают, указателей нет, и на карте найдешь не на каждой, хотя битва эта по четырнадцатому веку досталась русскому телу и русскому духу дороже, чем Бородино по девятнадцатому. Таких битв не на одних нас, а на всю Европу в полтысячи лет выпадала одна. Эта битва была не княжеств, не государственных армий – битва материков.

Может, мы и подбираться вздумали нескладно: от Епифани через Казановку и Монастырщину. Только потому, что дождей перед тем не было, мы проехали в седлах, за рули не тащили, а через Дон, еще не набравший глубины, и через Непрядву переводили свои «ве́лики» по пешеходным двудосочным мосткам.

Задолго, с высоты, мы увидели на другой обширной высоте как будто иглу в небо. Спустились – потеряли ее. Опять стали вытягивать вверх – и опять показалась серая игла, теперь уже явнее, а рядом с ней привиделась нам как будто церковь, но странная, постройки невиданной, какая только в сказке может примерещиться: купола ее были как бы сквозные, прозрачные и в струях жаркого августовского дня колебались и морочили – то ли есть они, то ли нет.

Хорошо догадались мы в лощинке у колодца напиться и фляжки наполнить – это очень нам потом пригодилось. А мужичок, который ведро нам давал, на вопрос: «Где Поле Куликово?» – посмотрел на нас как на глупеньких:

– Да не Кулико́во, а Кули́ково. Подле поля-то деревня Кули́ковка, а Кулико́вка вона, на Дону, в другу сторону.

После этого мужичка мы попели глухими проселками и до самого памятника несколько километров не встретили уже ни души. Просто это выпало нам так в тот день – ни души, в стороне где-то и помахивала тракторная жатка, и здесь тоже люди были не раз и придут не раз, потому что засеяно было все, сколько глаз охватывал, и доспевало уже – где греча, где свекла, клевер, овес и рожь, и горох (того гороху молодого и мы полущили), – а все же не было никого в тот день, и мы прошли как по священному безмолвному заповеднику. Нам без помех думалось о тех русоволосых ратниках, о девяти из каждого пришедшего десятка, которые вот тут, на сажень под теперешним наносом, легли и до кости растворились в земле, чтоб только Русь встряхнулась от басурманов.

Весь этот некрутой и широкий взъем на Мамаеву высоту не мог резко изменить очертаний и за шесть веков, разве обезлесел. Вот именно тут где-то, на обозримом отсюда окружье, с вечера 7 сентября и ночью, переходя Дон, располагались кормить коней (да только пеших было больше), дотачивать мечи, крепиться духом, молиться и гадать – едва ли не четверть миллиона русских, больше двухсот тысяч. Тогда народ наш в седьмую ли долю был так люден, как сейчас, и эту силищу вообразить невозможно – двести тысяч!

И из каждых десяти воинов – девять ждали последнего своего утра.

А и через Дон перешли наши тогда не с добра – кто ж по охоте станет на битву так, чтоб обрезать себя сзади рекою? Горька правда истории, но легче высказать ее, чем таить: не только черкесов и генуэзцев привел Мамай, не только литовцы с ним были в союзе, но и князь рязанский Олег. (И Олега тоже понять бы надо: он землю свою проходную не умел иначе сберечь от татар. Жгли его землю перед тем за семь лет, за три года и за два.) Для того и перешли русские через Дон, чтобы Доном ощитить свою спину от своих же, от рязанцев: не ударили бы православные.

Игла маячила впереди, да уже не игла, а статная, ни на что не похожая башня, но не сразу мы могли к ней выбиться: проселки кончались, упирались в посевы, мы обводили велосипеды по межам – и, наконец, из земли, ниоткуда не начинаясь, стала проявляться затравяневшая, заглохшая, заброшенная, а ближе к памятнику уже и совсем явная, уже и с канавами, старая дорога.

Посевы оборвались, на высоте начался подлинный заповедник, кусок глухого пустопорожнего поля, только что не в ковыле, а в жестких травах – и лучше нельзя почтить этого древнего места: вдыхай дикий воздух, оглядывайся и видь! – как по восходу солнца сшибаются Телебей с Пересветом, как стяги стоят друг против друга, как монгольская конница спускает стрелы, трясет копьями и с перекаженными лицами бросается топтать русскую пехоту, рвать русское ядро – и гонит нас назад, откуда мы пришли, туда, где молочная туча тумана встала от Непрядвы и Дона.

И мы ложимся, как скошенный хлеб. И гибнем под копытами.

Тут-то, в самой заверти злой сечи, – если кто-то сумел угадать место – поставлен и памятник, и та церковь с неземными куполами, которые удивили нас издали. Разгадка же вышла проста: со всех пяти куполов соседние жители на свои надобности ободрали жесть, и купола просквозились, вся их нежная форма осталась ненарушенной, но выявлена только проволокой и издали кажется маревом.