Судебные речи великих русских юристов - Коллектив авторов

подстроенном доказательстве, о, стычке между Д. Чхотуа и портным Капанидзе, вследствие чего Капанидзе и Мдивани на предварительном следствии отозвались, что никаких брюк Д. Чхотуа им не оставлял, и подтвердили этот ответ, осмотрев и свои книги, и магазинный гардероб, а при судебном следствии они и новый приказчик Шахнабазов представили те самые брюки, как завалявшиеся между старыми вещами. Но это дело до того выходит из ряда обыкновенных, что настоящие, несомненные фальсификации проходили в нем бесследно, зато и подлинное принималось иногда за фальшивое, как, например, находка брюк, которую я положительно отношу к числу неподдельных фактов на том основании, что эти брюки не имеют к делу никакого отношения и, следовательно, сочинять этот – факт в сообществе с портными для Чхотуа не представляло никакого интереса. Я в таком виде представляю себе это происшествие: когда пошел таинственный розыск по всем направлениям по таинственному делу, преступлению, которое по своей обстановке поражало соображение и ужасало будто бы своими размерами, всякий, кроме тех, которые явились добровольцами-сыщиками, старался, сколько мог, не быть задетым, чтобы не попасть в какую-то прикосновенность с убийцами. Вот почему и Капанидзе с Мдивани, из малодушия и трусости, промолчали о брюках, но когда дело пошло на суд, Шахнабазов прочел обвинительный акт и магазинщики пораскусили, в чем дело и какое значение имеют брюки, всем им жаль сделалось, что, может быть, они напрасно повредили Чхотуа, а они и предъявили в интересах правды брюки, но оказали Д. Чхотуа медвежью услугу потому, что их запоздалое поличное отвергнуто как плод их стычки с Д. Чхотуа. Оставим, впрочем, тот спор, который, по-моему, не более, как водотолчение. Допустим, что Д. Чхотуа соврал. Что же из этого следует по делу об убийстве? Разве суд заседает, чтобы судить о нравственных грешках Д. Чхотуа? Предоставим это дело его беседе со священником на духу. Разве мы не знаем вралей постоянных, вралей без мотива, вралей, которые постоянно и без интереса врут. Никто же их еще не судил, как за убийство. Мало того, вы, господа судьи, даже и относиться к этому вранью не можете, как отнесся бы посторонний человек, с осуждением и негодованием. Вы должны устранить это обстоятельство, как к делу не подходящее, на основании того, что вы слуги закона, вы судите по законам, а преследование обвиняемого только за то, что он врал, прямо противно духу судебных уставов. В старой инквизиционной процедуре, тде доискивались прежде всего собственного признания подсудимого, я понимаю, что искренность или неискренность подсудимого играли роль, и в числе улик преступления было то, что подсудимый делал на следствии разноречивые, а следовательно, ложные или просто лживые показания. Но заметьте, что зато он мог быть оставлен только в подозрении, а лучшие постановления нашей старой магистратуры направлены к тому, чтобы на такой факт не обращалось даже внимания. Вместо инквизиции мы дожили до процесса состязательного. Первое условие состязания – свобода действий, возможность употребления подсудимыми всех средств к оправданию без малейшего разбора; никто не может ему воспретить употреблять даже ложь и, summum jus – summa iujuria[9]. В нашем новом суде отношение его к подсудимому таково (извините за несколько тривиалные выражения): защищайся чем угодно, ври сколько душе угодно, тем покойнее будет судье, что все вышло наружу, интрига не осталась скрытой. Судья будет судить не по твоим словам, которые, как слова заинтересованного, подозрительны, но по обстоятельствам дела, в число которых войдут факты дела, но не твоя ложь, но не твое поведение при следствии. В суде с присяжными показания при следствии подсудимого вовсе не читаются, таким образом остается неизвестным, как он защищался при следствии. Да если бы он врал и на суде, то ни один из представителей не оставит его, не будет объяснять присяжным, чтобы они на эту ложь не обращали внимания, а его предупреждать, что до истины можно добраться умом, помимо всех усилий подсудимых затемнить истину и без вымучивания у него признания. В суде без присяжных есть другое средство против увлечения негодованием, возбуждением ложью: мотивация приговора. Подсудимый, защищаясь, на что он имеет право, ставит отвод об алиби. Отвод этот, по несостоятельности, отвергнут; итак, следует, что подсудимый был на месте преступления в момент его совершения, был в доме Шарвашидзе. Да он этого и не отвергал, будут ли ему верить, что он уже спал, или поверим ли мы другим лицам, которые будто бы от него слышали, что он читал газету, собираясь спать. Факт этот весьма сомнительный, так как в его комнате было темно, свеча не, светилась, а без свечки не читают.

Во всяком случае опровержение алиби не идет дальше того, что алиби не было; а превращать отвод алиби в самостоятельную улику преступления есть, по-моему, грубая логическая ошибка, принятие какого-то картонного доказательства за настоящее. Я отрицаю, как одно из грубейших заблуждений, умозаключение суда, что к нелепому предлогу, по мнению суда, подсудимый мог прибегнуть, так как всякий юрист знает, что сгоряча, когда подсудимый, хотя бы и невиновный, попадает под суд, он наговорит вздору для себя же вредного короба с два, а суд должен будет установить связь между алиби и преступлением, а не гадать о цели, с какой кто врал. Цель была ясная, чтобы спастись от опасности, кажущейся грозой, от каторжных работ. Мне тяжело даже отвечать на две последние улики против Чхотуа, до того они представляются натянутыми, на те два-три слова, которыми он обменялся с Габисония в ночь 22 июля, и на то, что он будто бы делал притворные поиски трупа у парома. Прислуга уже была охраняема стражей под глазами Петренко, значит – заподозрена в убийстве. Д. Чхотуа оставался на свободе, но в него впивались жадные взгляды людей, уже заранее убежденных, что он убийца, и следивших с напряженным вниманием Гамлета в сцене с театром, не изменяется ли он в лице. В эту минуту подсудимые перекинулись двумя-тремя словами по-грузински, которых никто не слышал я которых содержание осталось неизвестным. Может быть, со стороны Габисония было сказано: «За что нас арестовали, что нам делать?». Может быть, Д. Чхотуа ответил: «Не унывайте, держитесь как следует, говорите правду» и т. д. Обмен мыслей тотчас же был прерван Петренко, Колмогородским, Цинамзгваровым. Приведение таких улик доказывает, что нет веских, нет настоящих, когда платеж наличными производится выдачей таких кусков металла, которые совершенно лишены даже формы монет.

Еще красивее улика с паромщиком; со слов его, паромщика Кадурина, о том, что Д. Чхотуа стоял долго на берегу, – а может быть, он отыскивал глазами труп Нины, – потом вымыл