Судебные речи великих русских юристов - Коллектив авторов

или куда-нибудь на пикник. Не ожидать же от нее, что она скажет: а вот, я так пойду купаться; не ожидать же, что она скажет: я тогда буду купаться.

Подобного рода заявление было бы граничащей с идиотизмом простотой или более чем кокетством. Ни то, ни другое не было присуще Н. Андреевской.

С посторонними она заводила только разговоры, не высказывалась, но с близкими она не таилась и не хитрила, как говорит В. Андреевская. Матери она прямо сказала, что попробует раз выкупаться. Вспомните показание на судебном следствии Варвары Тумановой, что в Кисловодске в 1866 году Н. Андреевская купалась в таких местах, где не решился бы купаться и мужчина. Вспомните ее же слова, что В. Андреевская передавала ей после события, следовательно, утром 23 июля, слышанное от прислуги, что 22 июля Нина спускалась к Куре, расспрашивала прислугу и Н. Чхотуа, где мельче, и вы поверите словам обоих Чхотуа, что она выражала им намерение выкупаться. Это совсем на нее похо же, пойти купаться в десять часов, говорит Туманова.

Но если она решилась купаться, то, раздеваясь, она должна была скинуть и белье, должна была взять с собой перемену белья, простыню. Так судило общество, так судили даже знакомые, даже родные, например, Кетевана Орбелиани, но знающие жизнь в известном доме лишь по наружности, по входу с переднего крыльца. Если предположить, что убийцы Н. Андреевской хотели сочинить поддельное утопление и расположили для виду платье на площадке в порядке естественного раздевания, то во что бы то ни стало они должны были снять и белье, тем более, что оно оказалось не окровавленным, за исключением тех незначительных крапинок, доказывающих, что оно было грязно, когда его одела Н. Андреевская. Но, господа судьи, судебное исследование имеет свои громкие прерогативы, оно входит с заднего крыльца и наблюдает человека en deshabille. Таких неожиданностей, противоречащих ходячим понятиям о комфорте в семье, во всяком случае богатой, и тут много. На Нине Андреевской было, несомненно, грубое и сильно заношенное белье, кальсоны, заплатанные и на задних частях, и на коленях. Рубаха испещрена кровяными крапинками, башмаки с покривившимися каблуками весьма неэлегантного свойства. Из показания В. Андреевской явствует, – прошу извинения за подробность, но суду не присуще чувство стыдливости, – что Н. Андреевской выливаемо было за окно содержимое ночного горшка. Добавьте незначительность багажа, отдачу всего белья прачке: тогда и явится предположение, что может и не быть губки, может и не быть другой простыни, а был такой расчет, что сняв рубашку и кальсоны, Нина, надев платье, кофту и на босую ногу широкие спорки, доберется до дому таким образом. Во всяком случае, не подлежит ни малейшему сомнению, что в воду она могла пойти только в белье, одетая, во-первых, потому что хотя ночью, но купанье происходит все-таки в Тифлисе, во-вторых, что бойкая девушка, наездница, артистка, читавшая Геккеля и Дарвина и выделявшаяся резкостью своих слов и смелостью поступков, была нечто вроде Карла XII, крайне застенчивая, стыдливая, мечтавшая также остаться навек девицей. Стыдливость ее была столь неслыханно велика, что даже в баню ходила она в рубашке. Старуха-служанка Хончикашвили говорит: «Раз была я в бане с Андреевскими; барышня парилась в рубашке и только потом разделась». Мать, В. Андреевская, удостоверяет, что она всегда мылась в рубашке, и когда ей приходилось снимать рубашку и закутываться в простыню, она даже ей никогда не показывалась в одной рубашке, а выходила совсем одетая. Если родная мать, которая в конце концов уверилась в убийстве, твердила, что Н. Андреевская могла сойти в одних чулках без ботинок, что она могла не снять белье, могла не взять с собой простыни, то по какому же праву и на каком основании мог усомниться в этом суд, менее знающий Н. Андреевскую, чем родная мать. Спущенные чулки ничего не значат, если труп, хотя некоторое время, плыл вперед головой, а не ногами, а неизвестно, как он плыл, когда его изловил Пидуа. Итак, и эти улики пропадают. У средневековых юристов для доказательства убийства требовалось тело убитого, corpus delicti. Здесь есть corpus, но весьма сомнительно, если ли это corpus delicti.

Может быть, утоплена, можеть быть, задушена, но без давления на горло, а одним из способов, в романах только встречающихся, например, приложением пластыря и преграждением дыхания, а может быть, и утонула. Чтобы обличить убийство, необходимо доказать, что ее известные люди убивали, поймать их на самом деянии убийства, а затем, так как нет действия без причины и злодеяния без мотива, то доискаться личных целей убийства; необходимы доказательства не самого дела, а преступного деяния подсудимых. Таких доказательств нет, акт деяния покрыт совершенным мраком. Ставят улики, которые относятся либо к области приготовлений, либо к области скрытия следов преступления, о мотивах никто и не думает; зачем их доискиваться? Эти исследования рассматриваются, вероятно, как роскошь. Если предшествующие мои доводы успели хотя сколько-нибудь пошатнуть убеждение в наличности corpus delicti, то, конечно, остальной анализ действий, приготовительных к акту, который, может быть, и не был, или охранительных, когда преследование уже висело над головами подозреваемых, не имеет никакого значения.

Но я должен сразиться и с этими личными уликами против каждого из подсудимых, дабы доказать, что это псевдоулики, хитроумные натяжки, что в силу предвзятой идеи каждое лыко шло в строку, что каждый бесцельнейший предмет превращался в режущий инструмент, топор или револьвер, против подсудимых и в особенности против главного, Чхотуа, потому что об остальных мало и думали, они так и шли без счету и числа впридачу.

Итак, разберем прежде всего личные улики против Д. Чхотуа, подразделив их на приготовительные и последовавшие за преступлением, из которых я постараюсь потом доказать, что только первые имели бы значение, а последние никакого.

Теперь перехожу к рассмотрению улик против Д. Чхотуа. Главной уликой являются собаки. В доме Шарвашидзе их было пять или шесть. Они были особенно злые, кусались, не пропускали посторонних, но своих домашних знали, и по-видимому, и Андреевские освоились с ними, по крайней мере, в деле нет намеков, чтобы собаки беспокоили их и чтобы люди, по приезде Андреевских, были озабочены униманием собак. Прочие же входили во двор только при ком-нибудь из домашних, всего же чаще при помощи садовника Мгеладзе, который и жил в сторожке у ворот двора. Между этими собаками самая большая, сильная и злая была одна. Свидетель Кадурин удостоверил, что за неделю до события, следовательно, когда Андреевские только что въехали в дом, Д. Чхотуа просил яду у Кадурина, чтобы отравить собаку, так как она могла взбеситься, но Кадурин посоветовал ему подождать.