План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945 - Алан Кларк

Это назначение было сделано Гитлером, поведение которого менее чем через сутки после покушения было «удивительно спокойным». После их встречи Гудериан перешел в здание, предназначенное для ОКХ в Растенбурге, и увидел, что положение вопиюще противоречит всем прусским понятиям о порядке:

«Я нашел здание совершенно пустым. Меня никто не встретил. Заглянув в разные комнаты, я наконец наткнулся на крепко спящего рядового по имени Риль. Я послал этого молодца, чтобы он нашел мне офицера… Затем я попытался связаться по телефону с группами армий, чтобы выяснить обстановку на фронте. В кабинете начальника штаба было три телефона, но никаких способов узнать, какой цели служит каждый. Я поднял трубку ближайшего. Ответил женский голос. Когда я назвал себя, она взвизгнула и бросила трубку…»

Это было зловещим началом последнего периода упадка вермахта.

Глава 20

ВОСТОЧНАЯ ЕВРОПА ПЕРЕХОДИТ В ДРУГИЕ РУКИ

Провал заговора 20 июля иллюстрирует особую грань германского характера – глубоко укорененное нежелание действовать против установленной власти, неприятие несанкционированного возложения на себя ответственности или принадлежности к меньшинству независимо от того, право оно или не право. Эти попусту потраченные часы на Бендлерштрассе, пока Штауффенберг летел на юг! Ни у единой души не было убежденности или отваги, чтобы действительно взять власть обеими руками и применить ее. Даже «победившая сторона», Фромм и Ремер, тянули и колебались, пока не стали уверены в положении.

Но эти недостатки характера (если это недостатки) можно рассматривать также и как добродетели в последовавшие за этим дни. Ибо, как только из Растенбурга возобновился поток приказаний о расправах, все сразу стало на свои места. Сопротивления не было; униженных признаний – сколько угодно. Нет лучшего доказательства дисциплины, царившей в германской армии, или жестокой эффективности нацистской партийной машины, чем то, как рейх смог противостоять множественным потрясениям последней недели июля 1944 года. В то время, как хлынувшее по территории Польши наступление русских казалось неостановимым, когда шлюзы в Нормандии трещали под повышающимся давлением армий Паттона и Брэдли, Германию захлестнул поток обвинений, осуждений и казней. Разрыв между офицерами армии и СС (любого ранга) стал открытым после приказа Бормана гауляйтерам «арестовывать армейских офицеров при наличии подозрений, так как практически весь Генеральный штаб находится в заговоре с московским комитетом «Свободная Германия». Йодль, всегда проворно отрекавшийся от собственной касты, подписал меморандум Бургдорфа из ОКХ, в котором говорилось, что… «весь Генеральный штаб должен быть распущен». Все почти независимые империи Третьего рейха – СС, гауляйтеры, Трудовой фронт, гражданская полиция, Комиссия по вооружению, министерство пропаганды, гитлерюгенд – все мгновенно вздрогнули от толчка, потрясшего их фундамент, но, присоединяясь к оглушительному хору обвинений, все почувствовали, насколько их собственное существование, даже их прерогатива на свои междоусобные войны, зависит от жизни фюрера.

Оборвался столь долгий, но робкий флирт армии с заговорщиками, и военные с головой погрузились в насущные профессиональные дела. Гудериан перенес штаб-квартиру ОКХ из Цоссена в Восточную Пруссию, привлек новые кадры, использовал резервы, которые Шёрнер собирал для него на Южном фронте, и приступил к закрытию бреши в центре. И затем произошло второе чудо, которое, казалось, имело такие же далеко идущие последствия, как и спасение фюрера. В тот самый момент, когда Восточный фронт был на грани крушения, наступление русских замедлилось. Вскоре стало очевидно, что, если даже небольшим германским частям удается удерживать свои позиции, это значит, что Красная армия исчерпала свой порыв, потратив его на овладение еще одним куском (уже последним) своей оккупированной немцами территории.

Мы подходим к одному из самых трагических эпизодов всей Восточной кампании – восстанию поляков в Варшаве и их отчаянной, безнадежной битве на улицах города, длившейся два с половиной месяца. Варшавское восстание нашло себе место как страница в чисто военной истории кампании. Но оно имело и большое политическое значение, как иллюстрация трагедии польской нации, этого странного, одаренного и романтического народа, вечно обреченного находиться между жерновами грозных монолитов Германии и России, как событие огромного значения в формировании послевоенной Европы.

Сущность Польской проблемы формулируется просто, потому что время не изменило ее. Польское государство является традиционным буфером Западной Европы против России, но его безопасности в этой роли всегда угрожали жадность и жестокость немецких землевладельцев в Пруссии и Померании. Для поляков было всегда невозможно добиться политических гарантий от любых своих соседей, потому что все они домогались польских земель и предпочитали присваивать ее вместо того, чтобы защищать. Но в 1939 году появился незаинтересованный защитник. Британское правительство гарантировало Польше целостность. Таким образом, поляки стали ставкой в игре держав, в которой оба игрока не желали поддаваться на запугивания друг друга. Гитлер стремился «дать боевое крещение германской нации» и считал, что, поскольку британцы были не способны стратегически выполнить свое обязательство, им придется смириться со свершившимся фактом. Британцы думали, что сама по себе их гарантия остановит Гитлера, – а если нет, что же, значит, им придется рано или поздно сразиться с ним, так почему бы не сейчас, тем более «ради чести»?

В результате поляки с большой отвагой сражались до конца – который сам по себе был ускорен русским вторжением в восточные земли Польши, согласно договоренности между Молотовым и Риббентропом, подписанной в августе. К концу 1939 года Польское государство было снова раздавлено двумя гигантскими хищниками на своих границах, и польские солдаты, которые не погибли в боях, попали в лагеря-тюрьмы для военнопленных. Русские делали несколько попыток «перевоспитать» своих пленников, но офицеры оказались абсолютно не поддающимися и были все переведены в лагерь в Катынском лесу, где через какое-то время были расстреляны. Немцы даже не утруждались организацией лагерей для военнопленных – поляков сразу же отправляли в газовые камеры. Те же различия проявлялись в обеих оккупированных половинах страны. Русские как-то пытались ассимилировать ее обитателей в коммунистическое общество; немцы принялись систематически уничтожать все польское население, заменяя его немецкими переселенцами.

Но семя польского национализма, оставшегося живым после столетий подобного существования, оказалось по-дарвински устойчивым и теперь, занесенное нуждой на холодную почву военного Лондона, начало расти. Лондон стал местом пребывания «польского правительства», Меккой для эмигрантов и беженцев, центром, куда стекались вся энергия и патриотизм этого трагического и яркого народа. Постепенно тонкие, хрупкие нити подпольных связей, которые все равно возникают даже при самых жестоких режимах, начали соединяться, образуя цепь руководства и разведки, которая оставалась эффективной вплоть до трагических событий осени 1944 года. Британцы поставляли оружие и обучали поляков военному делу; была создана отдельная Польская армия; польские летчики летали своими отдельными эскадрильями. Самым важным было то, что они возвращались на парашютах к себе на родину, с оружием, рациями и инструкциями от «правительства».

Но конечно, никто так не восприимчив к заразе сомнения, к разъедающему действию личной зависти и интриг, как правительство в изгнании. И по мере развертывания дальнейших военных и политических событий эти трудности не становились легче. Когда Советский Союз вначале превратился в союзника, а затем, к 1944 году, его армия стала самой мощной в коалиции и во всем мире, появилась угроза самостоятельности политики Польши. К июлю 1944 года Красная армия заняла всю Восточную Польшу и находилась, с точностью почти до метра, на тех же границах, которые она захватила в 1939 году. Но почему она должна была остановиться там? Не было никакой уверенности в том, что это произойдет. Жесткие потребности стратегической необходимости и распад вермахта совпадут, и в результате, как казалось лондонским полякам, их страна снова окажется под господством одного из своих традиционных врагов. Это было положение, в котором дипломатия бессильна, ибо дипломатия означает давление (пусть изящно завуалированное), но уже не было никаких средств, да и какое давление могло подействовать на Россию? Армии русских были всемогущи; они получали всяческую помощь с Запада – и обеспечение этой помощью стало необратимым процессом, обусловленным (как и многие другие уступки, которыми Советский Союз пользовался с 1942 года) мощным давлением настроения общества в демократических странах. Теперь русская политика пожинала блага заметных изменений своего облика, усердно создаваемых коммунистическими партиями Запада и непреднамеренно распространяемых органами пропаганды демократических стран. На международном уровне подчеркивалось значение патриотизма, воодушевлявшего советских людей (причем прежняя преданность партии как бы слегка отводилась в тень); идеи классовой борьбы и революции уже не звучали так громко, как раньше. Вместо них были созданы два новых имиджа: храброго красноармейца, как олицетворения страны, не дрогнувшей в бою, и «дядюшки Джо», раскуривающего трубку, – символа надежности в поведении и переговорах.