План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945 - Алан Кларк

Тем временем Гудериан разделывался с офицерами национал-социалистического руководства в своей обычной манере. После своего рапорта о том, что «их поведение привело к ряду грубых нарушений дисциплины», он стал попросту переводить нарушителей в штаб ОКХ, где «…у меня еще были некоторые ограниченные дисциплинарные полномочия. Там я заставил этих слишком самоуверенных молодых людей подождать в течение нескольких недель и подумать о своих манерах…».

Когда Гудериан рассказал об этом Гитлеру, фюрер «посмотрел на меня в изумлении, но ничего не сказал». Однако у Бормана был союзник в лице генерала Бургдорфа[120], главы управления личного состава ОКХ, в руках которого находились все назначения и переводы по службе. Последовала непрерывная битва между измотанным аппаратом ОКХ и управлением Бургдорфа, в которой соперничавших кандидатов на место перебрасывали взад и вперед под мерный шелест канцелярских бумаг в трех экземплярах.

Тем временем Гиммлер, страдая от нескрываемого пренебрежения и равнодушия Генерального штаба, неослабной вражды Бормана и злостных интриг Кальтенбруннера и Фегелейна, нашел себе нового союзника. Было время, когда доктор Геббельс и «национальный вождь» едва разговаривали друг с другом. «В следующий раз ему придется хорошенько подумать, прежде чем посылать мне эти наглые послания по телетайпу», – раздраженно записал Геббельс в 1943 году в своем дневнике. Но теперь каждый, ощущая все усиливавшееся отдаление от былых задушевных отношений с любимым фюрером, обнаружил, что их все больше влечет друг к другу «брак по расчету». После покушения Геббельс был назначен полномочным ответственным за тотальную войну, с исключительной властью над фронтом метрополии, в особенности над перераспределением людских резервов. Естественно, что он и Гиммлер должны были работать вместе. Всего за несколько дней перед 20 июля в разговоре с Вернером Науманом Геббельс мечтательно упомянул возможность:

«Армия для Гиммлера, а для меня – гражданское руководство войной! Вот сочетание, которое могло бы вновь зажечь энергию нашего военного руководства, но, скорее всего, это так и останется прекрасной мечтой!»

Но никаким личным энтузиазмом нельзя было «зажечь» гаснущую целесообразность в работе всей промышленности страны, отягощенной жестким бюрократизмом, разделенной границами привилегий и своекорыстия, все более дробившимися с 1938 года. Иногда разные ведомства тянули в прямо противоположные стороны. В сентябре, когда запасов горючего едва хватало на две недели боевых действий, заводы Шпеера поставили люфтваффе больше одноместных истребителей, чем за любой предшествующий месяц войны. Даже если бы для них имелось горючее, не было бы персонала аэродромных команд, необходимых для их обслуживания. В тот момент в дивизии фольксгренадер забирали по 15 тысяч человек в неделю. Еще нелепее было то, что, хотя директивы о мобилизации гражданских лиц исходили из ведомства Геббельса, аппарат для обеспечения этого мероприятия находился в руках Бормана, действовавшего через гауляйтеров на местах. Когда Шпеер доказывал Гитлеру, что не может обойтись без 300 тысяч рабочих, которых Геббельс наметил изъять из промышленности, фюрер колебался, и ни Гиммлер, ни Геббельс не могли получить его поддержку, оперируя доводами о военной необходимости. Пришлось Гиммлеру сыграть на самолюбии Бормана, намекнув ему, что Шпеер унижает его достоинство как «национального руководителя». Борман воззвал к Гитлеру, и Геббельс получил своих призывников.

Пока диадохи плели свои интриги, Гитлер пребывал в олимпийской изоляции, размышляя над следующей стадией войны. Наполовину оглохший, с трясущейся одной половиной туловища, впадавший в неконтролируемые приступы параноидальной ярости, Гитлер был еще далек от сумасшествия. Дух его был сломлен разочарованиями и предательствами, физическое состояние постепенно разрушалось методами лечения доктора Морелля, но интеллект фюрера все еще сохранял широту и силу. Он признавал происшедшее изменение в балансе сил, он видел, что военные цели Германии должны быть сужены, что старый клич о «безопасности», так бесстыдно применявшийся для прикрытия агрессии 30-х годов, теперь превратился в болезненную реальность; что возродились проблемы и стратегия времен Первой мировой войны. «Исход войн окончательно решается одной стороной или другой, признающей, что они не могут быть выиграны». Гитлер сформулировал этот афоризм, который потом стал принципом новой стратегии «двух фронтов» зимой 1944/45 года.

«Никогда в истории не было такого союза, как коалиция наших врагов, составленная из таких чуждых элементов, с такими расходящимися все далее целями… Ультракапиталистические государства, с одной стороны; ультрамарксистские государства – с другой. С одной стороны, умирающая империя Британия; с другой стороны, колония, желающая овладеть наследством, – Соединенные Штаты. Каждый участник вошел в эту коалицию с надеждой осуществить собственные политические цели…»

Гитлер считал, что наилучшим решением станет внезапный неистовый удар против одного из партнеров, который лишит всю коалицию воли продолжать борьбу, конца которой не предвидится. Секретного оружия для такой цели не имелось, но благодаря усилиям Шпеера, Геббельса и Гиммлера обычные военные силы могли выполнить задачу, потому что к концу осени у Гитлера был резерв, состоявший из 7 танковых дивизий и 13 дивизий фольксгренадер, а к концу ноября эта цифра возросла до 28. В самый ближайший удобный момент эти силы должны были быть брошены против англосаксов. Потому что, по мнению Гитлера, они были самыми слабыми, и морально, и физически, и неожиданный разгром «приведет их в чувство».

История наступления в Арденнах не входит в рамки этой книги, за исключением тех моментов, когда оно отражается на Восточной кампании, и как раз эти моменты говорят об очень многом. Германский план оказался неудачным, прежде всего в выборе времени. Замысел его был основан на одной предпосылке – что русский фронт в Польше и Восточной Пруссии останется неподвижным всю осень. Это предположение оказалось правильным. Восточный фронт, между Карпатами и Балтийским морем, едва ли хоть ненамного сместился с августа 1944 года до конца года. Почему? Почему русские остановились, когда еще одно мощное наступление могло бы (как это и произошло позднее) привести их к окраинам Берлина?

Конечно, дело было не в нехватке необходимых сил. В начале июньского наступления 5 участвовавших советских фронтов смогли развернуть 41 танковую бригаду – то есть силы, эквивалентные не менее чем 20 германским танковым дивизиям полной численности. По артиллерии и пехоте русские превосходили немцев в 6,4 раза. Далее, если коммуникации Красной армии и были растянуты, то справедливо и то, что потери немцев в их стремительном отступлении были намного тяжелее. Если бы Ставка разрешила своим центральным фронтам взять пополнения с Балтики и Украины, она смогла бы иметь еще большее превосходство сил на Висле к середине сентября, то есть к тому времени, когда германские позиции на Западе стали крошиться и все резервы направлялись на линию Зигфрида.

Тогда, исходя из сравнительного анализа сил, русские могли бы закончить войну в 1944 году. Никакие документы никогда не расскажут о причине, почему они не сделали этого – хотя бы потому, что крайне маловероятно, чтобы приказы, определявшие перспективные советские цели, могли бы когда-либо излагаться на бумаге. Но трудно избавиться от впечатления, что чисто военные соображения, которыми западные союзники руководствовались до самого конца войны, уже отошли в голове Сталина в сторону. Война, как мог рассуждать русский диктатор, не только «продолжение дипломатии другими средствами» – иногда она является очень удобной заменой нормальных дипломатических процедур, будучи для сверхмощной нации более быстро осуществляемой и более выгодной по своим результатам.

Второй фронт, который прежде был так необходим в качестве приложения к советской политике, теперь являлся препятствием распространению коммунизма в Европе. Сталин намеревался оставить Балканы себе и отодвинуть русскую границу как можно дальше на запад. Прямое наступление на Берлин, прежде чем будут захвачены Балканы, могло означать, что война закончится, когда большая часть Европы все еще останется под номинальной германской оккупацией. Правительства Венгрии, Румынии и Болгарии – все налаживали контакты с Западом в 1944 году; призрак Михайловича все еще преследовал Тито в Югославии. За внезапным прекращением сопротивления немцев могло бы последовать возникновение ряда буржуазных администраций, которые могли обратиться к союзникам за дипломатической поддержкой, по крайней мере, до проведения «свободных выборов». А Сталин был реалистом, чтобы знать, что коммунистические партии настолько тесно ассоциируются с Советским Союзом, что исход этих выборов в странах, столетиями живших в страхе перед Россией, можно предсказать заранее.