Поколение одиночек - Владимир Бондаренко

Значила немало в то время очаровательная, завораживающая красавица Татьяна Реброва и для самого Солоухина. «Судьба сделала нам бесценный подарок (друг друга друг другу)… Если бы ты знала, как ужасно в Москве без тебя!.. Кроме тебя мне никто стал не нужен, неинтересен. Ты заколдовала меня, наверное. Я давно подозревал, что ты колдунья и всё время в этом убеждаюсь. Но колдуй, моя милая, колдуй, заколдовывай, приколдовывай. Потому что я хочу любить только тебя» – писал Владимир Солоухин Татьяне в 1980 году.

Наверное, это был самый яркий, волшебный и очаровательный период и в жизни, и в творчестве Ребровой. Регулярно появлялись и книги. Уже за «Китежанку», книгу явно выбивающуюся из потока того времени, поэтесса получила премию, как за «лучшую книгу поэзии 1982 года в СССР». Значит, были и среди чиновников люди, разбирающиеся в поэзии. Через год после «Китежанки», в 1983-м, в престижном «Советском писателе» вышел сборник «Рябиновые бусы». Спустя ещё четыре года, в 1987-м, в «Современнике» выходит «Кровинка», продолжающая и поэтическое осмысление доли русской женщины, и её исследование русской судьбы, истории, взлетов и поражений. Чем крепче и увереннее чувствовала себя поэтесса, тем беспощаднее старались расправиться с ней и официозные чиновники от литературы, и завистливые соперницы. Её поэзия никогда не была тихой, всегда взрывала внешнее спокойствие, всегда вызывала споры и дискуссии. Она всегда помнила древний символ своего имени Татьяна – «алый плащ», который и развевался, горел на ветрах любви и истории. Она, как актриса, не боялась преображаться, писать и чувствовать от имени своих великих и древних соплеменниц, от Аленушки у пруда, обеспокоенной «…чем простоволосая, босая мучается баба на Руси» до легендарной китежанки, от царевны Анастасии – жены Ивана Четвертого – до жены Курбского и декабристок.

Я была. Только ты вот не тратил ночейНа меня, а страдал, что есть келья,Черных виселиц ряд. И царевна очейС них не сводит и рвёт ожерелья.

Пожалуй, она перебрала на себе роли всех необычных женщин. Все трагические судьбы, от Медичи до Евы Браун, от Клеопатры до Джульетты. Увы, но и в своей жизни она сыграла такую же трагическую роль.

Как яд принять, до выстрела егоСебе в висок, я с ним венчаюсь?Да!От власти и триумфа ни следа…Любовница во славе и подругаВ бесчестии, горчайшая из жен,Оправданная,Выбегу из тылаБессмертья! Рая! Раз и навсегдаИ брошусь там,Где вырыта могила.Меж ним и залпом Божьего Суда.

Поэтесса не оправдывает своих несчастных героинь, но пробует сопереживать им. А я спрашиваю: что довело её до жизни такой? Отчего она живет ныне в каком-то отрешенном мире? И пишет стихи, столь же красивые, как и заоблачные, мистически отрешенные от нашего быта? Не найдя свою судьбу в жизни, она ищет её в Зазеркалье.

Ну и где искать мне ровни?!Детство под Можайском, дровни.Зимний лес, луна шассиСпрятала, взмывая ввысь…Ты, заморская игрушка,Замуж даже не проси.В дровнях не кудель-макушка.Деревенская Танюшка.А наследница Руси.

Конечно, можно и помечтать о роли поэтической наследницы Руси, когда в жизни ожидают одни лишь беды и неприятности. Да и среди ценителей её поэзии не было единомыслия. Одни не принимали её чересчур национальную Русь, но ценили её чувственность и обостренное женское начало, уважали талант, интеллект; другие, принимая её русскость, старались обрубить в её поэзии всё инакомыслие, вольность, ведьмования чаровницы, странной потаенной судьбы, ценили лишь внешнее, требовали большей воцерковленности, чуть ли не монашества.

Вот так и творила, «своя среди чужих, чужая среди своих». И до сих пор её печатают либеральный журнал «Знамя» и имперская газета «Завтра», интернациональная «Дружба народов» и патриотический «Российский писатель». Все ценят, но все своей не признают. Эта одинокость судьбы была как бы запрограммирована изначально, поначалу одинокость давала чувство свободы, но со временем, и тем более с житейскими несчастьями, стала ею ненавидима и отрицаема.

Заброшенная так, что в горле ком,Всё претерпев, я всё-таки заплачу,Поняв, что на погост с березнякомПоследнюю слезу свою потрачу.Да что со мною сделается, кольЗдесь даже безымянная могилаНапомнит, что за мной такая боль,Перед которой отступает сила…

Уже к 1980-му году поэтесса пережила свой первый круг жизни и творчества. Владимир Солоухин нашел не начинающую поэтессу, но трагического поэта, заброшенного в угол эпохи со своими ранними стихами и тем ужасом, который Реброва успела пережить и испытать в семидесятых. Если бы не он, не было бы и китежанки в рябиновых бусах. Его статья в «Литературке» в мае 1980 года была спасением погибающего поэта. Заметили её и многие батюшки в деревенских приходах. Если можно писать о церкви и о Боге, – писали они поэтессе, – значит меняется отношение к религии?! Её спрашивали: может быть начинается возрождение церкви и Руси? Если бы поэтесса знала? Да и сколько раз на веку у нас бывает начинающихся возрождений и церкви и Руси? Вот и сейчас, то ли мы присутствуем при новом возрождении, то ли опять случайный проблеск. И где та новая романтическая поэтесса, которая возвестит нам этот новый восход?

Всё стихло от флага до храма:Ведь снова решала судьбуИ вечной их славы, и вечного срамаСлавянка с морщинкой на лбу.

Прошли шумные литературные вечера, подборки в журналах и газетах, статьи, вперемешку хвалебные и агрессивные. Она уже привыкла быть востребуемой и читателем и критиками, и в творчестве, и в жизни. Привыкла откровенно любить и быть любимой.

Я на виду столетий алый ротЦелую так, что захватило дух.Но как нам дёготь соскоблить с ворот!Как с сарафана смыть смолу и пух?

И вдруг, оказалось, что не дёготь на воротах страшен, не смола с пухом, о которой можно лишь вспоминать с ностальгией. Время прошло по пространству её поэзии и по пространству её жизни, вновь, в который раз отбросив к забору уже новой эпохи. И вновь одна, и вновь никому не нужна. Тем труднее ей было пережить обрушившееся позднее одиночество. Да и поэзия её стала со временем по-женски одинокой. Иные критики писали о её одиночестве, как о каком-то желанном для самой поэтессы пути. Нет же, нет. Одиночество было для Ребровой самой настоящей дыбой. А кто же любит на дыбе дыбу? И вот уже в поэзию её входит совсем иное понимание и любви, и своего отношения к ней.

Стряслась любовь со мною иль беда.В моей судьбе нет разницы меж ними.Крапива, лопухи и лебеда.Я с вами объясняюсь как с родными.

Я и сама-то выросла в глуши.Где в рваной кофте песни бабок пелаИ, кроме обмирающей души,Вовеки ничего не заимела…

…Попробуй-ка меня переиначь.Они ведь беспощадно одиноки.Прощай, мой друг! Я слышала их плач.Так плачут онемевшие пророки.

Яркий взлет и шумная известность, череда литературных вечеров сменяются затишьем, неспешной работой и над собой, и над новыми стихами, обретается новая стабильность в жизни, и их поздний дружный и крепкий союз с поэтом Юрием Гусинским даёт Ребровой совсем иное качество стиха. Вырастает заметно и мастерство, приходит знание и русской, и мировой поэзии. Татьяна Реброва погружается в мировую культуру, её стихи уже перекликаются со стихами известных мировых поэтов. Казалось, третий круг жизни дарит ей желанный покой. Можно неспеша наслаждаться стихами восточных поэтов и находить отклики на их поэтические медитации. Читает она у китайского поэта средневековья Ли Цин Чжао: «Лежу на кровати, на луну гляжу / Сквозь шёлковую сетку на окне», и возникает её уже чисто ребровский страстный, драматичный отклик:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});