Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

мнению, лишим изучение интеллектуальной истории смысла. В результате «история мысли будет немногим отличаться от бесплодного перебирания интеллектуальных родословных» [Femia 1988: 158].

Некоторые мои оппоненты выражают схожие опасения. Тарлтон задается вопросом, каким образом результаты моего подхода могут «представлять интерес для кого-то, кроме любителей пыльных древностей» [Tarlton 1973: 314]. Ганнелл также сетует, что, «помимо археологического научного интереса, цель данного начинания и его связь с более обширными исследованиями политической мысли остается неясной» [Gunnell 1982: 327]. А Уоррендер делает решительный вывод, что, коль скоро речь идет о «классических текстах политической философии», применение моего подхода попросту «похоронит их» [Warrender 1979: 939] (см. также: [Leslie 1970]).

Можно многое сказать об удручающе обывательском взгляде на исторический анализ, выраженном в такого рода аргументах. Но я не собираюсь здесь подробно останавливаться на этой теме. Во-первых, потому, что я уже пытался объяснить, почему мне кажется неоправданно ограниченным полагать, будто интеллектуальная история «уместна» лишь тогда, когда помогает нам увидеть со стороны наши собственные сегодняшние суждения и предпосылки[342]. А во-вторых, потому, что Дженссен в недавней статье о моей работе блестяще продемонстрировал ошибочность противопоставления ориентированных на прошлое и на настоящее подходов к изучению социальной и политической мысли, значительно расширив и углубив те доводы, которые я изначально пытался изложить [Janssen 1985: 117–125].

Тем не менее, пожалуй, стоит отметить два важных момента. Первый можно назвать антропологическим обоснованием изучения интеллектуальной истории. Исследование чуждых нам систем мышления дает незаменимое средство отойти от доминирующих в нашем сознании логических предпосылок и мыслительных схем и соотнести себя с другими, очень несхожими жизненными формами. Если сформулировать эту мысль так, как это недавно сделали Гадамер и Рорти, подобные исследования позволяют нам поставить вопрос, насколько уместно строго разграничивать проблемы, представляющие «лишь исторический» и «исконно философский» интерес, поскольку благодаря им мы осознаем, что наши собственные формулировки и определения ни в коей мере не являются привилегированными[343].

Однако многие спрашивают: зачем смотреть на себя таким образом – как на поколение среди других поколений? Существует множество убедительных ответов на этот вопрос, хотя, приводя их, трудно не впасть в назидательный тон. Анализируя системы мышления, полемические по отношению к нашей, мы можем надеяться достичь некоторой объективности. Мы можем надеяться достичь большего понимания и, соответственно, большей терпимости к различным проявлениям культурного своеобразия. И в особенности мы можем надеяться, что найдем точку зрения, с которой посмотрели бы на свою модель жизни с большей степенью самокритики, раздвигая свои нынешние горизонты, вместо того чтобы подкреплять частные предрассудки[344].

Я не просто хочу сказать, что наши исторические исследования могут сделать нас менее привязанными к доставшимся в наследство мнениям. Возможно, в процессе наших исследований мы обнаружим, что некоторые наши теории, например в области этики или политики, которые мы до сего момента считали верными, в действительности ложны. Допустим, мы склонны полагать, что идея личной ответственности – неотъемлемая составляющего любого полноценного морального кодекса. Однако проведенный Эдкинсом анализ нравственных ценностей греков заставляет серьезно усомниться в этом предположении [Adkins 1960: 348–351]. Мы склонны считать, что в отсутствие централизованной власти не может быть идеи государства. Однако работа Гирца о классической балийской культуре показывает, что одно может прекрасно существовать без другого [Geertz 1980: 121–136][345]. Мы склонны верить, что теория личной свободы невозможна без теории права. Но, исследуя как римскую, так и ренессансную этическую мысль, мы видим, что между ними необязательно есть связь [Skinner 1984][346].

Такие суждения «уместны» именно потому, что чужды нам. Размышляя о подобных альтернативных возможностях, мы обеспечиваем себя одним из лучших способов не допустить деградации наших сегодняшних моральных и политических теорий до уровня некритически принимаемых идеологий[347]. При этом у нас появляется новый повод критически взглянуть на наши собственные убеждения в свете приобретенных нами знаний об альтернативах.

Возрождающийся консерватизм утверждает, что это всего лишь еще один способ заявить, что все ценности относительны, и таким образом лишить нас каких бы то ни было ценностей[348]. На мой взгляд, трудно быть дальше от истины. Исследования, о которых я рассказываю, дают нам дополнительное средство проанализировать свои суждения, укрепиться в них, сопоставив с другими возможностями, или же преобразовать их, если мы понимаем, что альтернативы возможны и желанны. Как я уже подчеркнул, стремление к такого рода анализу представляется мне отличительной чертой любого рационального индивида. Враждебность к подобным исследованиям – не защита разума, а оскорбление открытости общества.

Другое соображение, которое я хотел бы привести в оправдание моего подхода, в большей степени касается именно области интеллектуальной истории. Хотя понятия, которые мы как историки западной мысли изучаем, нередко кажутся почти незнакомыми, наши собственные понятия тем не менее развились именно на их основе[349]. Это позволяет предположить, что «чисто исторический анализ» социальной и политической мысли может оказаться полезным и в другом отношении. Допустим, у нас достаточно терпения, чтобы вернуться к истокам собственной истории и детально проследить ее развитие. Это не только поможет нам выявить, как менялось использование ключевых для нас понятий; это даст нам возможность увидеть, в какой момент они были искажены или неправильно поняты, так что это предопределило их дальнейшую судьбу. И если это нам под силу – как показал, например, Так в отношении наших теорий о естественных правах [Tuck 1979: 1, 7, 13 ff.], – мы можем надеяться не только выявить, но и разрешить наши сегодняшние философские затруднения (см. также: [Tully 1981: 475–477]). И, опять же, лишь отказавшись от тривиальных представлений о том, что считать значимым, мы сможем указать на реальную значимость интеллектуальной истории для оценки наших сегодняшних суждений.

VIII

Не могу напоследок не поблагодарить своих критиков (хотя бесцеремонность некоторых из них поставила меня в тупик). Они указали мне на ряд доводов, которые я излагал недостаточно ясно, а также на ряд моих формулировок, оказавшихся ошибочными или преувеличенными. Так они побудили меня переосмыслить мою аргументацию и переработать ее в сторону большей систематичности и, надеюсь, большей четкости. В чем им, однако, не удалось меня убедить, так это в том, что мой подход к интерпретации текста в корне неверен. В заключение, цитируя, как и в начале, Томаса Гоббса, я должен заметить, что «пока не могу сказать о теории в целом, но принципы ее истинны и правильны, а выводы обоснованны».

За прочтение этой статьи и комментарии к ее более ранним вариантам выражаю глубокую признательность Энтони Гидденсу, Сьюзан Джеймс, Джонатану Лиру, Джону Томпсону и Джеймсу Талли.

© Пер. с англ. Татьяны Пирусской

Литература

[Adkins 1960] – Adkins A. W. H. Merit and Responsibility. Oxford: Oxford University Press, 1960.

[Ammirato 1846–1849] – Ammirato S. Istorie Fiorentine: