Собор Парижской Богоматери (сборник) - Виктор Гюго

– Братец, – робко начал Жан, – я пришел к вам.

Архидьякон даже не поднял глаз.

– Ну и что ж?

– Братец, – продолжал лицемер, – вы так добры ко мне и даете мне всегда такие хорошие советы, что я постоянно возвращаюсь к вам…

– Дальше!

– Увы, братец, я убедился, что вы были правы, говоря мне: «Жан! Жан! Cessat doctorum doctrina, discipulorum disciplina…[133] Будь благоразумен, Жан, учись, не отлучайся из коллежа без законной причины и без позволения наставника! Не бей пикардийцев, noli, Joannes, verberare Picardos. Не покрывайся плесенью, лежа на школьной соломе, как безграмотный осел, quasi asinus illiteratus. Жан, подчиняйся наказанию, налагаемому наставником; ходи каждый вечер в часовню и пой там каноны, стихи и молитвы Пресвятой Деве Марии…» Ах, какие то были превосходные советы!

– Ну а дальше что?

– Братец, вы видите перед собой виновного, преступника, развратника, чудовище! Дорогой братец, Жан потоптал ногами, как солому и навоз, ваши советы. Я жестоко за это наказан, и Господь необычайно справедлив. Пока у меня были деньги, я гулял, кутил, делал глупости… О, как привлекателен разгул сначала и как отвратительна его оборотная сторона! Теперь у меня уж нет ни гроша, я спустил скатерть, последнюю рубашку и полотенце! Теперь конец веселью! Яркая свеча догорела, и остался один сальный огарок, от вони которого приходится затыкать нос. Девчонки смеются надо мной. Приходится пить только воду. Раскаяние и кредиторы преследуют меня.

– Ну и вывод из всего этого? – спросил архидьякон.

– Увы, братец! Мне очень хотелось бы начать лучшую жизнь. Я прихожу к вам, полный раскаяния. Я приношу покаяние, исповедуюсь и бью себя в грудь кулаками. Вы были совершенно правы, высказав желание, чтобы я стал лиценциатом и сделался помощником наставника в коллеже Торши. Именно теперь я почувствовал глубокое к этому призвание. Но у меня нет даже чернил – надо купить новый запас; нет перьев – и их надо купить; нет ни бумаги, ни книг – все надо купить! Для этого мне необходимо немного денег. Вот я и пришел к вам, братец, с сердцем, полным раскаяния.

– Это все?

– Да… – отвечал студент. – Немного денег.

– У меня их нет.

Тогда Жан заявил серьезно и решительно:

– В таком случае, братец, мне очень прискорбно, но я должен заявить, что мне делают весьма выгодные предложения совершенно с другой стороны. Вы не хотите дать мне денег?.. Нет?.. В таком случае я становлюсь бродягой.

Произнося это ужасное слово, Жан принял позу Аякса, ожидающего, что его поразит молния. Архидьякон отвечал холодно:

– Становись бродягой.

Жан низко поклонился и, посвистывая, спустился с монастырской лестницы.

В ту минуту, как он проходил монастырским двором под окном кельи брата, он услыхал, что окно отворилось.

Подняв голову, он увидал, что в окно высунулось строгое лицо архидьякона.

– Убирайся к черту! – крикнул dom Клод. – Вот тебе последние деньги, которые ты получаешь от меня.

Говоря это, священник бросил вниз кошелек, посадивший студенту большую шишку на лоб. Жан ушел, огорченный и вместе с тем довольный, как собака, которую забросали мозговыми костями.

III. Да здравствует веселье!

Читатель, может быть, еще не забыл, что оградой части Двора чудес служила старинная городская стена, большинство башен которой уже начинало в то время разваливаться. Одну из этих башен бродяги приспособили для своих увеселений. В нижнем этаже помещался кабак, а все прочее – в верхних этажах. Эта башня была самым оживленным, а следовательно, и самым отвратительным местом в резиденции бродяг. Это был словно огромный улей, жужжавший день и ночь. Ночью, когда большинство нищих спало, когда уже не светился огонь ни в одном окошке домишек, окружавших площадь, когда уже ни один крик не доносился из этих бесчисленных лачуг, кишевших ворами, проститутками, незаконными и крадеными детьми, – веселую башню можно было узнать по ее шуму, по красному свету, лившемуся из ее окон, отдушин, трещин рассевшихся стен, словом, вырывавшемуся из всех ее пор.

Итак, в подвальном этаже помещался кабак. В него спускались через низенькую дверь по лестнице, крутой, как классический александрийский стих. На двери вывеску заменяла мазня, изображавшая новые монеты и зарезанных цыплят, с каламбуром внизу: «Кабачок похоронных звонарей».

Однажды вечером, когда на парижских колокольнях давали сигналы к тушению огней, ночные сторожа – если бы им только дано было право входить в страшный Двор чудес – могли бы заметить, что в притоне бродяг было еще шумнее, чем обыкновенно, что там пили больше и бранились крепче. Перед дверью толпились многочисленные группы, разговаривавшие вполголоса, словно обсуждая какой-то важный проект, а местами оборванцы, сидя на корточках, оттачивали старые железные ножи о камень.

Между тем в самой таверне вино и игра так отвлекали бродяг от мыслей, занимавших в этот вечер все умы, что трудно было бы догадаться из отрывков речей пирующих, о чем, собственно, шла речь. Заметно было только, что они веселее обыкновенного и что у всех сверкает какое-нибудь оружие, зажатое между колен: кривой нож, топор, тяжеловесный палаш или приклад старой пищали.

Зал круглой формы был очень обширен, но столы стояли так тесно и пьющих было так много, что все, находившееся в таверне, – мужчины, женщины, скамьи, пивные кружки, все, что тут пило, спало, играло, здоровые и калеки, – все перемешалось в беспорядке, как устричные раковины в куче. Кое-где на столах горели сальные свечи; но главное освещение, заменявшее в таверне люстру оперной залы, было пламя очага. Подвал был настолько сыр, что даже летом в огромном камине со скульптурным навесом, заваленным тяжелыми железными щипцами и кухонными принадлежностями, всегда ярко пылали дрова и торф, и это был такой огонь, какой в кузнице дает ночью яркое отражение ее окон на стенах противоположных домов деревенской улицы. Большая собака, важно восседавшая на куче золы, поворачивала перед горящими угольями вертел с мясом.

Однако, несмотря на весь хаос, оглядевшись, можно было различить в этой толпе три группы, толпившиеся вокруг трех человек, уже знакомых читателю. Один из них, в странном наряде из каких-то пестрых восточных лохмотьев, был Матиас Хунгади Стукали, герцог египетский и цыганский. Бродяга восседал на столе, скрестив ноги, подняв указательный палец кверху, и громким голосом посвящал своих слушателей в тайны белой и черной магии, а те только рты разевали от удивления.

Другая кучка толпилась вокруг нашего старинного приятеля, храброго короля тунского, вооруженного до зубов. Клопен Труйльфу очень деловито, тихим голосом, руководил расхищением лежащей перед ним огромной бочки с выбитым дном, наполненной оружием. Топоры, сабли, кольчуги, наконечники для стрел, копий и алебард, луки и вертящиеся стрелы сыпались оттуда, как яблоки и виноград из рога изобилия. Каждый брал из кучи, что хотел, – темляк, шпагу или меч с крестообразной рукояткой. Даже дети вооружались, а безногие калеки заковывались в броню и латы и, точно огромные жуки, ползали между ног пирующих.

Наконец, третья группа, самая многочисленная, шумная и веселая, занимала скамьи и столы вокруг какого-то человека, звонкий голос которого, ораторствуя и ругаясь, раздавался из-под тяжелых доспехов, дополненных каской и шпорами. Человек, навьючивший на себя эти рыцарские доспехи, совершенно исчезал под своим вооружением, так что от всей его особы виднелись только дерзкий красный короткий нос, прядь белокурых волос, румяный рот и смелые глаза. За поясом у него было заткнуто несколько ножей и кинжалов, справа болтался большой меч, а слева – заржавленный самострел. Перед ним стояла объемистая кружка вина, а рядом с ним сидела толстая, неряшливая девушка. Все вокруг хохотали, бранились и пили.

Прибавив еще групп двадцать второстепенных, слуг и служанок, бегавших с кружками пива, игроков, нагнувшихся над шарами и костями, игравших в мельницу, палочку и другие азартные игры; перебранка в одном углу комнаты, поцелуи – в другом, можно составить себе некоторое понятие об общем виде этой картины, освещенной колеблющимся светом яркого огня, пылавшего в камине и заставлявшего плясать на стене множество огромных уродливых теней.

Шум, царивший в таверне, придавал ей сходство с внутренностью колокола во время трезвона.

Сковородка, на которой шипело сало, наполняла своим неумолкаемым треском промежутки между разговорами, перекрещивавшимися во всех направлениях.

Среди всего этого гама, в глубине таверны, на скамье возле очага, положив ноги на пепел и устремив взор на горящие уголья, сидел философ, погруженный в свои мысли. Это был Пьер Гренгуар.

– Ну, скорей! Вооружайтесь живей! Через час выступать! – говорил Клопен Труйльфу своей компании.

Одна из женщин запела:

Доброй ночи, отец мой и мать,Уж последние тухнут огни.

Двое картежников спорили.