Собор Парижской Богоматери (сборник) - Виктор Гюго

Квазимодо присутствовал внизу при этой сцене, тем более очаровательной, что она не предназначалась для посторонних глаз. Он с горечью наблюдал такое счастье. Природа не молчала в несчастном: его искривленный позвоночник был способен к жизни, как и всякий другой. Он думал о том, как ужасна предначертанная ему Провидением участь, о том, что женщина, любовь, страсть всегда будут проходить мимо него и что он может быть только зрителем чужого счастья. Но более всего мучила его и заставляла негодовать мысль о том, как страдала бы цыганка, если бы могла видеть эту сцену. Но ночь была темна, и даже если Эсмеральда и не покинула крыши (в чем он не сомневался), она была слишком далеко, а он сам с трудом различал влюбленных на балконе. Это его утешало.

Разговор между тем становился оживленнее. Молодая дама, казалось, умоляла офицера не требовать от нее большего. Но Квазимодо только мог увидеть с мольбой сжатые руки, улыбки, смешанные со слезами, поднятые к небу глаза девушки и страстный взгляд капитана, устремленный на нее.

По счастью – так как девушка сопротивлялась все слабее, – дверь балкона внезапно открылась, явилась пожилая дама; красавица казалась сконфуженной, офицер – рассерженным, и все трое ушли в комнаты.

Через несколько минут лошадь зафыркала у подъезда, и блестящий офицер, завернутый в плащ, проехал мимо Квазимодо.

Звонарь дал ему доехать до угла, затем побежал за ним с быстротою обезьяны и закричал:

– Эй! Капитан!

Капитан остановился.

– Что тебе надо, бродяга? – спросил он, заметив в темноте странную фигуру, прихрамывая, бежавшую к нему.

Квазимодо, добежав, смело схватил лошадь за узду и сказал:

– Следуйте за мной, капитан, с вами желают поговорить.

– Черт побери, – проворчал Феб, – я где-то видел эту зловещую птицу. Эй, ты, отпусти повод моей лошади.

– Капитан, – ответил глухой, – вы не спрашиваете, кто желает видеть вас?

– Я говорю: отпусти мою лошадь, – с нетерпением сказал Феб. – Чего ты повис на ней? За виселицу ее принимаешь, что ли?

Квазимодо, не оставляя повода, старался загородить ему дорогу. Не понимая, чем объяснить упорство капитана, он поспешно сказал:

– Пойдемте, капитан, вас ждет женщина. Женщина, которая вас любит, – с усилием добавил он.

– Дурак, – сказал капитан, – точно я должен идти к каждой женщине, которая меня любит или уверяет в этом. Может быть, она на тебя похожа, филин? Скажи ей, что я женюсь и чтоб она убиралась к черту!

– Послушайте, господин! – воскликнул Квазимодо, думая одним словом сломать его нерешительность. – Пойдемте, это цыганка, которую вы знаете!

Это слово действительно произвело впечатление на Феба, но не то, которого ожидал глухой. Читатель помнит, что наш блестящий офицер ушел с балкона вместе с Флёр де Лис прежде, чем Квазимодо спас осужденную из рук Шармолю. С тех пор во время своих визитов в дом Гондлорье он не говорил о женщине, воспоминание о которой было ему тяжело, да и Флёр де Лис не нашла нужным сообщить ему, что цыганка жива. Феб думал, что бедная «Симиляр» умерла месяца два тому назад. Прибавим, что ночь была темная, что вид у посланника был страшный, голос замогильный, что была полночь, что улица была так же безлюдна, как тогда, когда мрачный монах напал на него, и лошадь его захрапела, косясь на Квазимодо.

– Цыганка! – воскликнул он в испуге. – Что же ты – пришелец с того света? – Он положил руку на эфес шпаги.

– Скорей, скорей, – говорил глухой, стараясь повести лошадь за собой, – вот сюда!

Феб изо всех сил ударил его ногой в грудь.

Глаз Квазимодо засверкал. Он сделал движение, чтобы броситься на капитана, но удержался и сказал:

– Как вы счастливы, что кто-то вас так любит!

Он сделал ударение на слове «кто-то» и, бросив повод, сказал:

– Уезжайте!

Феб с проклятием вонзил шпоры в бока лошади. Глядя, как он исчезает в ночном тумане, бедный глухой промолвил:

– Боже мой! Отказаться от этого!

Он вернулся в собор, зажег светильник и поднялся на башню. Как он и ожидал, цыганка была все на том же месте. Как только она заметила Квазимодо, она полетела к нему навстречу.

– Один! – вскрикнула она, горестно сжимая прекрасные руки.

– Я не мог найти его, – холодно ответил Квазимодо.

– Надо было ждать всю ночь! – горячо воскликнула она.

Он видел ее гневное движение и понял упрек.

– Я постараюсь в другой раз, – сказал он, опуская голову.

– Поди прочь! – сказала она.

Квазимодо оставил ее. Она была недовольна им. Он, однако, предпочел вынести ее гнев, чем огорчить ее.

С этого дня цыганка не видала его: он перестал подходить к ее келье. Иногда она видела на какой-нибудь башне грустное, наблюдающее за нею лицо звонаря. Но как только она замечала его, он исчезал.

Мы должны признаться, что ее мало огорчало добровольное отсутствие бедного горбуна. В глубине души она даже была рада. Квазимодо прекрасно это знал.

Она не видела его, но чувствовала присутствие доброго гения. Еду приносила ей во время ее сна невидимая рука. Однажды утром она нашла на своем окне клетку с птицами. Над кельей была скульптурная голова, которая пугала ее. Эсмеральда не раз выражала испуг в присутствии Квазимодо. И вот однажды утром – все делалось по ночам – этого изображения не оказалось, кто-то разбил его. Тот, кто влез туда, где находилось изваяние, рисковал жизнью.

Иногда вечером она слышала из-под колокольни как бы убаюкивающую ее грустную и странную песню. Это были стихи без рифм, которые может сочинить и глухой:

Не смотри ты на лицо,Девушка, смотри на сердце,Сердце красавца бывает уродливо.Есть сердца, где любовь живет недолго.Девушка, сосна не так красива,Не так красива, как тополь,Но не вянет и зимою.Ах, слова эти напрасны,Не должно бы жить уродство:Красота любит красоту,Апрель убегает от января.Красота прекрасна,Красоте все доступно,

Лишь одна красота живет полной жизнью.Ворон только днем летает,А сова летает ночью,Лебедь день и ночь летает.

Однажды утром, проснувшись, она увидела на своем окне две вазы с цветами. Одна была хрустальная – красивая и блестящая, но надтреснутая: вода вытекла из нее, и цветы завяли; другая была из грубого песчаника, но она сохранила всю воду, и цветы в ней оставались свежими и яркими.

Не знаю, было ли то намеренно, но Эсмеральда взяла увядшие цветы и носила их целый день на груди.

В этот день она не слыхала пения на колокольне.

Она не обратила на это внимания. Эсмеральда проводила дни, лаская Джали, наблюдая за подъездом дома Гондлорье, беседуя вполголоса с Фебом, кормя крошками хлеба ласточек.

Наконец она совсем перестала видеть и слышать Квазимодо. Бедный звонарь, казалось, совсем исчез из собора.

Но в одну ночь, когда думы о Фебе мешали ей спать, она услыхала вздохи возле своей кельи.

Испугавшись, она встала и при свете луны увидела темную массу, лежавшую поперек ее двери. Это был Квазимодо, спавший на голом камне.

V. Ключи от Красной двери

Тем временем общественная молва о чудесном спасении цыганки дошла до слуха архидьякона. Узнав об этом, он не мог понять, что с ним происходит. Он свыкся с мыслью о смерти Эсмеральды. Он был спокоен. Он испытал всю глубину страдания. Человеческое сердце (Клод размышлял на этот счет) может вынести только известную долю страдания.

Когда губка насыщена, целое море может прокатиться по ней, не прибавив ни одной капли воды.

Эсмеральда была мертва, губка насыщена, все было кончено на свете для Клода. Но узнать, что и она, и Феб живы, – это было возобновление пытки, потрясений, страданий, жизни. А Клод устал от всего этого.

Когда священник узнал эту новость, он заперся в своей монастырской келье.

Он не являлся ни на собрания капитула, ни на службы. Дверь его была заперта даже для епископа.

Так провел он несколько недель. Думали, что он болен. И это была правда.

Что делал он взаперти? С какими мыслями бился? Быть может, вел последний бой со своей роковой страстью? Или обдумывал последний план смерти для нее и гибели для себя?

Жан, его любимый брат, его балованный ребенок, стучался в его дверь, умолял, заклинал, десятки раз называл свое имя. Клод не впустил его.

Он проводил целые дни, прислонив лицо к стеклу окна. Из этого окна в монастыре он видел келью Эсмеральды, он часто видел ее с козочкой, иногда с Квазимодо. Клод видел ухаживание за нею глухого, его внимание, его послушание цыганке. У него была хорошая память, а память – мучительница ревнивцев, и он вспоминал странный взгляд, брошенный как-то звонарем на танцовщицу. Клод спрашивал себя, какая причина могла заставить Квазимодо спасти ее. Он был свидетелем коротких встреч цыганки с глухим, и ее жесты, дорисованные его страстным воображением, издали казались ему нежными. Он не доверял женщинам. И в нем пробудилась ревность, которой он не ожидал и которая заставляла его краснеть от стыда и негодования. «Пусть бы еще капитан, – с возмущением думал он, – но этот!» Мысль эта терзала его.