Собор Парижской Богоматери (сборник) - Виктор Гюго

Одна из женщин запела:

Доброй ночи, отец мой и мать,Уж последние тухнут огни.

Двое картежников спорили.

– Валет! – кричал, весь разгоревшись, один из них, показывая кулак другому. – Покажу я тебе трефы! Ты можешь самого Мистрижи заткнуть за пояс в карточной игре у короля!

– Уф! – рычал нормандец, которого можно было узнать по его гнусавому произношению. – Здесь напихано столько народу, сколько святых в Кальювилле!

– Дети мои, – говорил фальцетом герцог египетский, обращаясь к своей аудитории. – Французские ведьмы летают на шабаш без метлы, без сала, не на каком-либо звере, а только при помощи магического слова. Итальянских колдуний у дверей всегда ждет козел. Но все обязательно вылетают в трубу.

Голос юноши, вооруженного с головы до ног, покрывал весь гам.

– Ура! Ура! – кричал он. – Я сегодня впервые ношу оружие! Бродяга! Я теперь бродяга. Черт побери самого Иисуса! Налейте мне вина! Друзья, меня зовут Жан Фролло де Мулен, и я дворянин. Я уверен, что, если бы у Бога было оружие, Он стал бы разбойником! Братья! Мы предпринимаем славную экспедицию. Мы храбрецы. Мы осадим собор, выломаем двери, выведем красавицу, спасем ее от судей, от священников, разнесем монастырь, сожжем епископа в его доме и сделаем все это в меньший срок, чем надо бургомистру, чтобы съесть ложку супу. Наше дело правое; мы ограбим собор Богоматери – и баста! Квазимодо повесим! Знаете вы Квазимодо, сударыни? Видали ли вы, как он, весь запыхавшись, трезвонит в большой колокол в Троицын день? Красивое зрелище! Словно сам дьявол сел верхом на жерло… Послушайте меня, друзья, я в душе бродяга, я родился бродягой. Я был очень богат и прожил все свое состояние. Мать желала, чтобы я был офицером, отец – чтобы я сделался дьяконом, тетка – секретарем королевства, бабушка – королевским прокурором, а внучатная бабушка – казначеем. Я же сделался бродягой! Я сказал это отцу, и он мне ответил проклятием, мать расплакалась и распустила нюни, как это полено в камине. Да здравствует веселье! Трактирщица, голубушка, другого вина! У меня есть еще чем заплатить. Вина! Только не сюренского! Оно дерет глотку! Лучше уж глотать прутья, черт побери!

Компания с хохотом рукоплескала ему, и, видя, что гам вокруг него усиливается, школяр продолжал:

– Ах, какой славный шум! Populi debacchantis populosa debacchatio![134] – И он принялся петь, закатывая глаза, тоном каноника, начинающего служить вечерню: – Quae cantica! Quae organa! Quae cantilenae! Quae melodiae hic sine fine decantantur! Sonant melliflua hymnorum organa, suavissima angelorum melodia, cantica canticorum mira!..[135]

Он перебил сам себя:

– Чертова трактирщица! Подай мне ужин!

Наступила минута затишья, среди которого вдруг зазвучал резкий голос герцога египетского, поучавшего своих цыган:

– Ласку зовут Адуиной, лисицу – голубой ногой или лесным бродягой, волка – серой или золотой ногой, медведя – стариком или дедушкой. Колпак гнома делает невидимым и позволяет видеть невидимые вещи. Всякую жабу, которую хотят окрестить, следует одеть в красное или черное бархатное платье и привязать ей к шее и ногам по колокольчику. Крестный отец держит голову, крестная мать – задние ноги… Злой дух Сидрагасум властен заставлять девушек плясать нагими.

– Клянусь обедней, хотел бы я быть злым духом – Сидрагасумом! – перебил Жан.

Между тем бродяги продолжали вооружаться, перешептываясь в другом конце таверны.

– Бедняжка Эсмеральда, – говорил один цыган. – Ведь она наша сестра; надо вытащить ее оттуда.

– А разве она все еще в соборе? – спросил один из бродяг с еврейским лицом.

– Да, черт возьми!

– Ну, так идем на собор, товарищи! – крикнул бродяга. – Тем более что в часовне Святых Ферреоля и Ферруциона есть две статуи – одна святого Иоанна Крестителя, а другая – святого Антония – обе из чистого золота и вместе весят семь золотых марок пятнадцать унций; а серебряные золоченые пьедесталы их весят семнадцать марок пять унций. Я это знаю; я ведь золотых дел мастер.

В эту минуту Жану подали его ужин. Он воскликнул, положив голову на грудь девушки, сидевшей рядом с ним:

– Клянусь святым Вульфом Люком, которого народ называет святым Гоглю, я вполне счастлив! Передо мной торчит какой-то дурак с рожей гладкой, как у эрцгерцога; а у соседа слева зубы такие длинные, что закрывают весь его подбородок. А сам я похож на маршала Жиэ при осаде Понтуаза. Я так же, как он, опираюсь на холм. Черт возьми, приятель, ты с виду похож на торговца, а усаживаешься рядом со мной. Я, любезный, из дворян. Торговля несовместна с дворянством. Убирайся отсюда!.. Эй, вы там, перестаньте драться! Как, Баптист Крок-Уазон, у тебя такой великолепный нос, а ты рискуешь подставлять его под кулак этого быка! Дурак! Non cuiquam datum est habere nasum[136]. А ты, право, божественна, Жаклина Ронж-Орейль, жаль только, что у тебя нет волос. Эй! Меня зовут Жан Фролло, и брат мой – архидьякон. Черт его побери! Все, что я говорю вам, – правда. Делаясь бродягой, я с легким сердцем отказался от половины дома в раю, которую брат сулил мне: dimidiam domum in paradiso. Привожу его подлинные слова. У меня есть владение на улице Тиршап, и все женщины влюбляются в меня. Это так же верно, как верно то, что святой Илия был хорошим золотых дел мастером, что пять цехов славного города Парижа – это дубильщики, сыромятники, ременщики, кошелечники и седельщики, а святого Лаврентия сожгли на костре из яичных скорлуп. Клянусь вам, товарищи:

Que je ne beuvrai de pimentDevant un an, si je cy ment![137]

Посмотри, моя милая, светит луна. Взгляни в отдушину. Как ветер мнет облака! Вот и я так твою косынку. Эй, вы, бабы, смотрите, как текут сопли из детских носов и со свечей! Христос и Магомет! Что это я ем, Юпитер! Эй, хозяйка! На голове у твоих девок волос нет, зато их находишь в яичнице. Старуха! Я люблю лысую яичницу. Ах, чтоб тебя черт схватил за нос! Чертовски хороший кабак, где девки причесываются вилками!

Говоря это, он разбил тарелку об пол и запел во все горло:

Et je n’ai, moi:Par le sang – Dieu!Ni foi, ni loi,Ni feu, ni fieu,Ni roi,Ni Dieux![138]

Между тем Клопен Труйльфу окончил раздачу оружия. Он подошел к Гренгуару, который, поставив ноги на перекладину камина, казался погруженным в глубокое раздумье.

– Друг Пьер, – начал тунский король, – о каком ты черте думаешь?

Гренгуар обернулся к нему с меланхолической улыбкой:

– Люблю я огонь, ваше величество. Я люблю его не по той тривиальной причине, что он согревает нам ноги или варит наш суп, но люблю его за его искры. Иногда я по целым часам смотрю на них. Я открываю тысячу вещей в этих звездах, усеивающих черный фон очага. Эти звезды – тоже миры.

– Гром и молния, если я тебя понимаю! – сказал бродяга. – Знаешь ли ты, который час?

– Не знаю, – отвечал Гренгуар.

Клопен подошел к герцогу египетскому.

– Друг Матиас, неудачное мы выбрали время: говорят, король Людовик Одиннадцатый в Париже?

– Тем более нужно извлечь из его когтей нашу сестру, – ответил старый цыган.

– Ты молодец, Матиас, – сказал тунский король. – К тому же мы живо обделаем. Сопротивления в соборе нечего бояться. Каноники – зайцы, а мы сильны. То-то удивятся парламентские прислужники, когда придут завтра за ней. Клянусь кишками Папы, я не допущу, чтобы повесили нашу красавицу.

Клопен вышел из кабака.

Между тем Жан крикнул хриплым голосом:

– Я пью, я ем, я пьян, я Юпитер! Ей, Пьер-душегуб, если ты еще раз посмотришь на меня такими глазами, я щелчком смахну у тебя пыль с носа.

Гренгуар, выведенный из задумчивости, со своей стороны, начал всматриваться в происходившую вокруг него бурную и крикливую сцену, бормоча сквозь зубы: «Luxuriosa res vinum et tumultuosa ebreitas[139]. Увы! хорошо я делаю, что не пью, и прав святой Бенедикт, говоря: “Vinum apostatare facit etiam sapientes”»[140].

В эту минуту вернулся Клопен и закричал громовым голосом:

– Полночь!

При этом слове, вызвавшем такой же эффект, как приказание седлать, отданное отдыхающему полку, все бродяги – мужчины, женщины и дети – толпой бросились вон из кабака, гремя оружием и звеня железом.

Двор чудес погрузился в полный мрак. Нигде ни одного огонька. Однако двор не опустел: на нем стояла толпа мужчин и женщин, переговаривавшихся шепотом. Слышен был гул, и в темноте отсвечивало разнообразное оружие. Клопен стал на большой камень.

– Стройся, бродяги! – скомандовал он. – Стройся, цыгане! Стройся, галилеяне!

В темноте началось движение. Огромная толпа, по-видимому, строилась в колонну. Через несколько минут тунский король еще раз возвысил голос:

– Идти тихо во время шествия по Парижу! Пароль – «Огонек горит!» Факелы зажечь только перед собором. Марш!

Через десять минут ночные сторожа бежали в ужасе перед длинной процессией одетых в черное людей, молча двигавшихся по направлению к мосту Шанж по извилистым улицам, пересекающим по всем направлениям огромный Рыночный квартал.

IV. Медвежья услуга

В эту самую ночь Квазимодо не спал. Он только что в последний раз обошел собор. Запирая дверь, он не заметил, что архидьякон прошел мимо него, и выразил неудовольствие, видя, как он тщательно запирал все засовы и замки тяжелых дверей с железной обшивкой, придававшей этим дверям прочность каменной стены. Клод казался еще более озабоченным, чем обычно. Вообще со времени ночного приключения в келье он обращался с Квазимодо очень дурно. Но напрасно он был груб с ним, даже иногда бил его, – ничто не было в состоянии поколебать терпения, покорности, преданности верного звонаря. Он сносил от архидьякона все: брань, угрозы, побои – без слова, без малейшей жалобы. Разве только глаз его с беспокойством следил за Клодом, когда тот поднимался по лестнице в башню. Но архидьякон и сам уже не показывался на глаза цыганке.