Дорога в Средьземелье - Том Шиппи

«Сильмариллион» отличается от ранних работ Толкина тем, что не приемлет никаких романических условностей. Большинство романов (включая «Хоббита» и «Властелина Колец») выставляют на авансцену главного героя и в дальнейшем во всем исходят из его точки зрения. Разумеется, история выдумывана автором поэтому он сохраняет за собой право на всеведение. Он может объяснить или показать, что происходит или происходило «на самом деле», и сравнить эту картинку с той, которая предстает ограниченному видению персонажей, — так, например, поступает Толкин с Фродо, когда тот оплакивает свое невезение в «Двух Башнях» (а перед этим мы уже видели, что подобные сетования Лрагорна оказались безосновательными). Или, например, у Джозефа Конрада доктор Монигам говорит Ностромо, что, заполучи он сокровище, вокруг которого вертится все повествование и которое считается безвозвратно утерянным, он отдал бы его врагам При этом читатель знает, что сокровище не пропало, что оно — в распоряжении Ностромо, но последний тяжело оскорблен тем, что его самоотверженные усилия спасти сокровище оказались никому не нужны, и молчит[430]. Романное топливо — смесь неизвестности и особого знания. Вообще говоря, можно сказать даже, что в традиционных романах есть нечто чудовищно нереалистическое.

«Сильмариллион» в некотором смысле гораздо ближе к реальности: подлинное значение событий в нем можно постигнуть только задним числом. Входящие в «Сильмариллион» повести полны скрытой иронии, которую замечаешь, только перечитывая их во второй раз. «Ложные надежды опаснее страха», — говорит Садор в «Нарн». Когда мы понимаем, что, ожидая Хьюрина, Морвен разрушила свою жизнь и жизнь сына[431], нам становится ясно, что Садор, сам того не зная, пророчески «накликал беду», и мы начинаем относиться к его замечаниям с гораздо большим вниманием Однако при первом чтении эта сторона его слов от нас скрыта. То же самое происходит вокруг большинства событий, которые в будущем приводят к катастрофе. Например, таковы решение Арэдель повернуть к югу от Гондолина[432] или незнание Финрода о Ноэгит Нибин[433]. Зловещие пророчества встречаются в «Сильмариллионе» довольно часто, например: «Их мечи и их слова будут обоюдоострыми» (Мелиан)[434] или: «Не первым» (Мандос, пятьюдесятью страницами раньше)[435] — однако, чтобы понять их истинное значение, читателю приходится ждать, и их полный смысл часто становится доступен ему только в конце кянгн. «Сильмариллион» никогда не превратится в легкое чтение, поскольку в нем автор пытается сказать об отношениях между событиями и действующими лицами нечто, чего нельзя выразить с помощью всезнающей избирательности традиционного романа.

Однако сказанное не отменяет пророческой ремарки Фродо на ступенях Кирит Ун гола я «Двух Башнях». Сам Гвмги только что кратко пересказал историю о Берене и Лутиэн и подметил, что, по–видимому, они с Фродо находятся внутри той же самой истории. Вполне может статься, размечтался он, что в будущем какой–нибудь хоббитенок потребует, чтобы ему рассказали историю о «Фродо и Кольце». Да, говорит Фродо, может случиться и так, но тогда хоббитенок потребует заодно рассказать ему еще и о Сэме: «— Папочка, я хочу послушать про Сэма! Почему про него в книжке так мало написано? Мне нравятся его разговоры, они такие смешные… Фродо без Сама далеко не ушел бы, правда?» В том, что касается «Сильмариллиона», втот зачаток литературной критики попадает прямо в точку — весь «Сильмариллион» держится на уровне «высокого мимесиса» или «романтической прозы», и в нем нет ни единого сэма гэмги. Это способно разочаровать кого угодно, не только детей! И опять–таки в этом будет свой резон, поскольку Толкин не скрывал, что в повестях «Сильмариллиона» он выставляет для подражания добродетели, которые большинство современных читателей считает для себя недоступными: стоицизм, хладнокровие, благочестие, верность. Во «Властелине Колец» он, разбавив героев хоббитами, научился демонстрировать этих героев читателю, не провоцируя последнего на скептическую ухмылку. «Сильмариллион» же заставляет читателя, иногда по чистой случайности, чувствовать смутное сопротивление или сомневаться — например, когда нам доверительно сообщается, что Фингон отважился на подвиг, который его «заслуженно и по справедливости прославил» (а как проверить?), или когда нам рассказывается о сногсшибательном «Прыжке Берена»[436]. Реакция читателя на подобные пассажи однозначна: «Меньше говори, больше показывай!» Масштаб и размах, тем более недоказанные, не производят на нас такого впечатления, как победа над собой, усилие воли — взять хотя бы Бильбо, который, очнувшись под землей в полном одиночестве, не впал в панику, а продолжил путь по туннелю, в кромешной темноте.

Но нет нужды продолжать спор между древним и современным способами представления действия и между древней и современной теориями добродетели. В зрелом возрасте, начиная со сцены в конце «Хоббита» и почти на всем протяжении «Властелина Колец», Толкин прекрасно умел поддерживать равновесие между архаикой и современностью. В юности он еще не успел этому искусству научиться, а в поздние годы был уже не в состоянии к нему вернуться — особенно потому, что возвратиться означало бы впрячься в труд, который, как хорошо известно, считается одним из наитруднейших в литературе: радикальный пересмотр чего–то, что уже успело обрести фиксированную форму. Толкин так и не разрешил проблему «глубины» и не «романизировал» свой легендарий. Игнорируя вторую задачу и без конца размышляя над первой, он шел не в ногу со временем и еще больше подставлял себя под удар неприязненных критиков, читавших его вещи с пятого на десятое. Однако его попытка воскресить древние литературные стили не была бессмысленной (что и должен был продемонстрировать данный раздел этой книги). Кроме того, это был последний и самый дерзкий выпад Толкина в адрес адептов «лит.».

Глава 8

«НА ХОЛОДНОМ СКЛОНЕ ХОЛМА…»[437]

О БЕРЕСТЯНЫХ ШАПКАХ И ЛЕДЯНЫХ НАПИТКАХ

В некотором смысле, мы осмотрели уже все Средьземелье. Однако можно сказать еще кое–что о Дороге в Средьземелье — то есть о том, как сам Толкин относился к своей работе. Об атом свидетельствуют повести и стихотворения, написанные им на склоне лет. Возможно, Толкин не одобрил бы нас, поскольку не любил, когда вмешивались в его личную жизнь. И все же подобное исследование не может не иметь непосредственного отношения к основной теме этой книги — пересечениям филологии с художественной литературой. В поисках источников толкиновского вдохновения прежде всего следует обратиться к третьей из трех коротких повестей Толкина — «Кузнец из Большого Вуттона» (1965). Первой была написана повесть «Фермер Джайлс из Хэма» (1938), второй — «Лист кисти Ниггля» (несколькими годами позже).

«Кузнец из Большого Вуттона» не содержит трудностей. Как и «Лист кисти Ниггля» (и, возможно, «Фермер Джайлс»), эта повесть написана в аллегорическом ключе, и ее героем является сам автор (в числе прочего, речь здесь идет об отношениях между его работой и частными источниками «вдохновения»). Сперва о работе. Глуповатого мастера–кухмейстера в «Кузнеце из Большого Вуттона» зовут Ноукс; имя главного героя — Смит, то есть Кузнец. Это — не более чем описание его профессии. Жену главного героя зовут Нелл, дочь — Нэн, сына — Нед. Ноукс, Нелл, Нэн, Нед — все эти имена получились благодаря древней лингвистической ошибке. Ноук — название города в Оксфордшире, неподалеку от Брилла. Это название происходит из древнеанглийского at þœm ácum, «у дубов». В среднеанглийском эта фраза превратилась в *atten окes, а в современном, по ошибке, — в at Nokes. Благодаря подобному же смешению появилось имя Нед, происходящее от имени Эдвард, и т. п.[438]. Подытоживая, можно сказать: уже сама система имен (номенклатура) в «Кузнеце» указывает на то, что деревенька Большой Вуттон, как и Заселье, как и современная Англия, относится к прошлому беспечно и предала его забвению; тем не менее у нее есть прошлое, и корни его еще живы, хотя люди типа Ноукса этого не замечают.

Эта профессиональная шутка (в Рук. списанная как «не имеющая значения»(335)) дает исследователю право увидеть в аллегории «Кузнеца» профессиональный элемент. Толкин любил вводить в свою прозу «персонажей–филологов»: в «Фермере Джайлсе» это священник, во «Властелине Колец» — Главный Целитель и даже Голлум в бытность свою Смеаголом — в те времена, как говорится в тексте трилогии, он неотрывно смотрел в землю, и его очень занимали «корни и начала». Поэтому есть нечто отдаленно узнаваемое и в первом Мастере–Кухмейстере, чей уход на пенсию подталкивает события: «…он был добродушным малым, любившим чужое веселье, однако сам ни в пиру, ни в миру лишнего слова не ронял». Путешествие в Волшебную Страну сделало его веселее. Тем не менее можно сказать, что этот образ человека, который много знает, но не передает свои знание другим и производит ложное и неприятное впечатление субъекта чересчур серьезного — это удачный образ одного из тех филологов XIX столетия, которые превращали свой предмет в сплошное занудство. По контрасту, Ноукс — это, по–видимому, недоброжелательно вырисованный образ адептов «лит.». Он не имеет ни малейшего представления о радостях Фантазии. Он приравнивает сверхъестественное к ребяческому, и при атом то и другое вместе — к «липким сладостям». Все его представления об эльфийских чарах сводятся к куколке с жезлом, называемой Королева Фей. Что же до плода его трудов, то Большой Торт, испеченный Ноуксом, вполне хорош, без особенных недостатков — «правда, он был такой величины, что каждому досталось всего по одному, пусть и большому, куску, хотя многие рассчитывали на добавку». Перефразируя яти слова, можно сказать: не слишком–то много пищи для воображения! В любом случае, торт, видимо, удался в основном благодаря коварному подсматриванию Ноукса за подмастерьем Альфом, а также благодаря «записям прежних кухмейстеров». Ноукс не понимает «тих записей, но все же способен вынести из них кое–какие идеи. Это можно перевести так: литературная критика в Англии совершила свой прыжок вперед с трамплина старой филологии, без которой даже чтение Шекспира далеко не продвинулось бы. Но стоило критике взять верх над прежними серьезными филологами — и она перестала воздавать им должное. Это исказило ее собственное развитие и оставило неправильно понятыми большие области внутри ее собственного предмета.