Золотой холм - Светлана Крушина

Нэль вложил ладони в ладони Безымянного. Сначала он ничего не почувствовал, захваченный золотой бездной его глаз. Огромные загадочные глаза Безымянного манили, околдовывали, зачаровывали. Сами по себе они были целым миром, со своими законами, тайнами и чудесами. В них жило то самое золотистое сияние, которое окутывало Холм Богов.

И вдруг тьма застила взор Нэля. На его плечи всей своей колоссальной громадой словно бы обрушилась самая высокая гора в мире. Она прижимала его к земле и грозила раздавить. Воздух с гулким хлопком вырвался из его легких, кости затрещали. Он понял, что умирает.

— Что… это? — прошептал он непослушными губами, уже понимая: та тяжесть, что его придавила, была — сам мир… В голове закружились созвездия, в жилах вместо крови потекли горные реки и лесные ручьи, мышцы и сухожилия изменили форму, принимая очертания гор и холмов… Но вселенная была слишком велика, чтобы вместиться в человеческий разум… Сознание его замутилось.

Безымянный тотчас отнял руки и остался сидеть, неподвижный и обманчиво безучастный. Нэль, весь дрожа, мокрый от пота, скорчился на полу. Далеко не сразу он нашел в себе силы поднять глаза и встретиться взглядом с Безымянным.

— Да, это тяжело, — кивнул тот. — Но к этому привыкаешь. Через какую-то тысячу лет перестаешь замечать вес вселенной на своих плечах.

— Через тысячу лет… — повторил Нэль и вспомнил разговор с Арьелем: "Со временем ты перестанешь замечать боль. Ты к ней привыкнешь". — "А я не хочу привыкать! К этому — не хочу".

И вдруг его поразила новая мысль.

— Ты хочешь сказать, что я должен стать твоим преемником?

— Разве это не ясно? Тебе хватило сил пересечь границы между мирами — а это не под силу никому из двенадцати самозванцев. Они путешествуют только по граням… Ты снял с меня заклятие сна. Тебе ничего больше не остается, кроме как принять на себя мою ношу, освободить меня и отпустить на все четыре стороны, — Безымянный негромко рассмеялся.

— А если я… не захочу?

— Но ведь ты уже здесь. Впрочем, принудить тебя я не могу. Если ты не возьмешь на себя ответственность — я подожду другого претендента. Только учти, что выйти из кургана ты сможешь только вместе со мной… А до тех пор, я буду только рад твоей компании. Вдвоем пережидать вечность не так тоскливо, как в одиночку.

— Мне нужно подумать… — прошептал Нэль, прижавшись лбом к полу.

— Думай сколько угодно, — вежливо согласился Безымянный.

Нэль отчетливо понимал, какой выбор ему предстоит сделать. Или он согласится стать преемником Безымянного (ведь еще Терций намекал на это), по доброй воле примет на свою плечи ношу немыслимой тяжести, и тем самым безвозвратно изменит свою личность и свою жизнь. Или он откажется, останется собою прежним и проведет вечность, ожидая, когда появится возможность вернуться в свой мир. Который меж тем изменится до неузнаваемости, не говоря уже о том, что за сотни лет умрут все, кого он знает и… любит. Все, кто о нем помнит. Выбрал он сразу, но еще долго лежал, спрятав лицо и закрыв голову руками. Подобной тоски он не испытывал никогда в жизни.

Когда он поднял, наконец, голову, то был почти спокоен, только глаза лихорадочно блестели.

— Когда я стану твоим преемником, смогу ли вернуться туда, откуда пришел?

— Ты волен будешь делать все, что пожелаешь. Кто посмеет диктовать свою волю богу? — серьезно спросил Безымянный. — Только сначала ты должен освободить меня.

— Так говори, что нужно для этого сделать.

Безымянный протянул ему руки и помог подняться. Усадил рядом с собой.

— Ты готов слушать, Лионель? Тебе не нужно отдохнуть, собраться с мыслями?

— Нет. Нет, говори.

И чем быстрее мы с этим покончим, тем лучше, добавил про себя Нэль.

— Ты — маг, и нет нужды объяснять тебе, что всякое слово имеет силу, — начал Золотоглазый. — Я говорю не только про язык моего народа, который вы, люди, используете, чтобы плести чары. Любое слово любого языка несет в себе заряд силы, более или менее мощный. Ваша память, люди, несовершенна, как и вы сами, и вы всегда стремитесь все записывать. Слова преображаются, когда их переносят на бумагу. Какие-то теряют силу, иные, напротив, ее приобретают. И никогда нельзя предсказать заранее, что станется с тем или иным словом, угодившим на кончик пера.

— С моими словами случилось так, что они удерживают меня в этом мире надежнее и крепче, чем охранное заклятье Двенадцати. Я учил людей, и они записывали то, что я им говорил. Многое было написано, моих слов хватило на несколько книг. Многое добавили от себя и мои ученики, и это несколько ослабило цепи, которыми я добровольно позволил приковать себя к земле людей. Однако, ослабило недостаточно.

— А твои ученики знали, что они творят, перенося твои слова на бумагу? — с жадностью спросил Нэль. — Ты сказал им?

— Нет. Ни к чему им было знать, что они могут управлять мною. Они называли себя моими учениками и клялись в вечной любви ко мне, но я знал, что ничего вечного во вселенной нет. И что через год их любовь может обернуться ненавистью.

— Зачем же тогда ты вообще позволил им записывать за тобою?

— Как я мог запретить? Я не давал людям ни запретов, ни заповедей, я только рассказывал то, что знал сам. Я учил магов… и научил их на свою голову.

— Двенадцать были твоими учениками? — догадался Нэль.

— Они были среди моих учеников. Самые способные… однажды они решили помериться силами со своим учителем. Сначала эти поединки походили, скорее, на шутливые состязания. Они приходили по одному, по двое, по трое… Кое в чем они были сильнее, особенно когда объединяли свои силы. И все же они не могли со мной совладать. А потом настал день, когда на Холм пришли все двенадцать. И бросили мне вызов.

— Почему же ты не уничтожил их до того, как они стали опасны? Ты разве не видел, к чему все идет?

Безымянный печально засмеялся.

— Уничтожать можете только вы, люди. Мой народ — творит… Как я мог убить своих лучших учеников? Я мог бы поместить их под охранное заклятье, но все вместе они были сильнее. Я проиграл битву, и меня заточили в этом кургане. Но часть меня… часть моей души, если угодно, осталась привязана к земле людей — благодаря тем самым записям моих учеников, которые не ведали, что творили. Шли годы, часть эта становилась все меньше, все слабее, поскольку книги, содержавшие частичку моего знания, уничтожались все более рьяно. Двенадцать исказили историю и заставили людей поверить в ложь. Меня объявили чудовищем, разрушителем, запретили упоминать само мое имя. Книги пытались укрыть в храмах, где еще помнили, как все было на самом деле, но эти храмы один за другим сравнивали с землей… Теперь мне жаль, что Двенадцать не успели разрушить все храмы и сжечь все книги до одной: как ни мало их осталось, они все еще крепко привязывают меня к этому миру. И теперь, когда я хочу уйти, помимо заклятья Двенадцати меня держат мои собственные слова.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});