Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Лектор широко открыл глаза — жара и испробованные кальвадосы клонили к «веритасу».

— Обо всем, обо всем потолкуем… Преблагодарен за информацию, теперь мне понадобится часок-другой на всякие заметки, знаете ли, впечатлений набралось — надо упорядочить… — И, отчужденно отворачиваясь от места, где только что стоял, повернувшись спиной к воображаемому амфитеатру, протянул баянисту руку: дескать, помогите выйти, осмотр закончен.

На том они и распрощались.

Вечером народу собралось немного. По большей части были те, кто повстречался по дороге и поздоровался с баянистом и лектором или у кого тем случилось отведать кальвадоса. Потом пришли и крестьяне, чьи огороды спускались к оврагу, и они видели, как два дружелюбно настроенных мужчины копошились на дне оврага и что-то мерили, обнявшись, неверными шагами. А в первых рядах сидели те, что завернули в буфет за сигаретами и видели, как баянист трепетной рукой пытается вывести повидлом из чернослива название предстоящей лекции на афише кино. Сверху, перед словом «кино», он уже начертал пальцем, вымазанным в повидле, огромное: «Нет!» И следовала запись из повидла, которая, видимо из-за отсутствия художественного материала, выглядела недоконченной: «Замеч…»

Посетителям буфета показалось странным такое пренебрежение к грамматике, одновременно и к киноискусству, а когда пришли в Дом культуры, присоединились к тем, кто ожидал лекцию. При виде всех вместе собранных приунывший лектор захлопал в восторге от обилия слушателей и предполагаемого успеха. Поэтому и нам придется принести извинения за изначальную неточность: народу было много-много, был полон зал охочих до устного слова.

— Красивое имя у вашего села! — начал лектор. — Красивое и поэтичное. Дорогие мои слушатели — м, м, м, м! — неожиданно замычал, что-то чертя в воздухе указательным пальцем. — Именно так писалось бы имя вашего селения по-арабски, м, м, м, — потому что арабы не пишут гласных. Итак, да здравствуют наши и ваши первопроходцы, открывшие, что и гласные можно записывать! — И пропел хрипловатым баритоном: — А-а-а-му-у-у…

Кашлянув, он протянул руку к запотевшему стакану с питьем, имевшим пристойный вид лимонада, отхлебнул и продолжал:

— И как живописно расположено селение! Известно, что Кишинев стоит на пяти холмах, древний Рим стоял на семи, но ваших четырех возвышений достаточно, чтобы стоять, так сказать, с ними в ряду. Холмы! Пусть их всего четыре, но зато какие! Гляжу я на них и вижу… О, что я вижу! Сады из персиков, бескрайние поля виноградников, — фрукты, одним словом. Но простите за вопрос, почему над селом тучей вьются осы? Почему не видно ульев?

По залу пробежал шепоток. Кто-то несмело крикнул:

— Улья у нас в лесу. А в селе много соков!

— Понял! Простите, отклонился от темы… Ваше процветающее хозяйство не может не привести в восторг, и у меня возникло предложение: почему бы вам не стать застрельщиками нового культурного мероприятия? Скажем, театр под открытым небом. Почему я так говорю? Потому что не изжиты у нас еще элементы бескультурья, товарищи. Хорошо живется, да? Хорошо!.. Даже слишком хорошо вам живется! Так вот, когда человеку хуже, утверждаю я, ему куда лучше, чем тогда, когда ему очень хорошо. Ибо в последнем случае он все же принимается за дурное и теряет голову, это точно…

Глотнув из стакана, он спросил:

— Чего не хватает некоторым товарищам, так сказать, потребляющим? Разума, ей-богу… — И тут же себя поправил: —То есть, я хотел сказать, культуры. Почему такой колхозный продукт, как персик, избрал недостойный путь, причиняя вред нашим почкам, товарищи? Причем у вас прекрасный урожай! Неужели персику и человеку просто неведомы иные взаимоотношения? А почему бы вам не компотничать?

Лектору показалось, что он уже взял в руки всю эту дышащую, шевелящуюся массу.

— Скажем, непогода, дождь, слякоть или, как выражаются работники Аэрофлота, «небо закрыто», — вы оставляете театр под открытым небом и переходите к «камерному» театру. Представьте картину: отдыхаете вы после трудового дня, сидите за столом в кругу родных и близких, а в руке — стакан компота, или, как его здесь называют, киселицы. Тут же, не сходя с места, можете разыгрывать «Лысую певицу»! Вы сидите с чувством исполненного долга и размышляете о чем угодно — о мудром, о новостях спорта, о летающих тарелках… Ведь стакан киселицы, или компота, куда полезнее для здоровья, чем лошадиный помет, который в консервированном виде вижимает из марли вам в уста теща. А что ей остается делать? Иначе начнут летать по кухне дочкины тарелки, под влиянием алкогольных импульсов… Кстати, поднимите руки, много у вас диабетиков, товарищи?

— Минуточку! — крикнул из зала Ангел. — Прошу прощения, где вы нашли диабетиков? Я не диабетик! И вообще, зачем нам лысая певица?

Ангел только что зашел в клуб. Он всегда был обеими руками за просветительскую работу — когда в село приезжают из разных обществ, народ валом валит на лекции, и здесь почтальону сподручней раздавать подписчикам газеты, брошюры, журналы, письма… Бедные его ноги почтальонские, здесь им как бы свыше выдавался роздых.

Сегодняшний оратор с трибуны наступил Ангелу, так сказать, на больную мозоль, и он решительно воспротивился.

— Пусть простит товарищ лектор, но придется его поправить. — И, подхватив свою почтовую сумку, зашагал по проходу к трибуне. — Граждане, какой еще театр, что за «закрытое небо»? Вы слышите? Мы-ди-бе-ти-ки!.. На нас возводят напраслину! Что у меня здесь, на боку? — Он хлопнул ладонью по сумке и ответил: — Культура! Весь людской театр в мировом масштабе! И знаете, сколько это весит? А ну-ка, товарищ лектор, потрудитесь приподнять ее хотя бы на уровень нашей трибуны!

Стулья заскрипели, ряды зашевелились: лекция выходила за рамки обычного выступления приезжего просвещенного товарища. А каждая новинка, пока она в диковинку, запоминается, особенно если брякнет кто-нибудь вроде как невпопад, а потом это оборачивается самым толковым из всего сказанного.

— Товарищи! — снова раздался голос Ангела. — Здесь веса — два пуда! А я вот надрываюсь, день за днем, неделя за неделей. И все для чего? Чтобы культурнее стало! Светлее, что ли… Как это поэт сказал? «Я своим светом множу, — слышите? — множу мира тайны…» А каким светом озаряет нас товарищ лектор? Театром в овраге? Позвольте! А вдруг не пожелаем сидеть в овраге… Может, нуждаемся в плюшевых малиновых креслах филармонии? Второе: пусть товарищ лектор объяснит, зачем плутал с баянистом в овраге, потом в орешнике, на задах двора гражданина Антона Беллони, по прозвищу Мэлигэ? А я вам отвечу: выпил не один, а теперь читает нам мораль-лекцию! Но с какой целью посетил заготовителя конторы утильсырья? Чтоб убедиться, как тот по-аптечному содержит в холодильнике лошадиный помет? Или поглазеть на иконостас, украденный из разрушенной землетрясением церквушки? Или любоваться его оравой сопляков, которых он озолотил на синьке?

Зал обомлел от этих вопросов. Ангел же продолжал:

— Вернусь к гражданину Мэлигэ-Беллони. Мы с ним, что ни день, ведем беседы о будущем Ааму и человечества в делом. Его младшая дочка, тоже работник культуры, она — учительница, проживает сейчас, как вы знаете, в Африке. Вот мы и беседуем с отцом о себе, о дочерях его… И сколько из этого возникает вопросов! А недавно вот вышло, вручаю ему, значит, газету…

Лектор подумал: «Ничего, командировка в кармане, подписанная… Для… тела, как говорил Сократ, полезно и других послушать…» Даже вопрос задал:

— Какую газету?

— Неважно… Газета тут ни при чем. Речь о Мэлигэ. Слышу, как он, ею шурша… удаляется. Потом слышу — жену предупреждает: «Попробуй разорви — получишь у меня!» Она, его супруга… знаете, каких объемов, — и тоже палец в рот не клади, в ответ ему: «Молчи, читатель! Сундук забит твоими газетами — у меня аллергия от них…»

Ангел разволновался, вспоминая, как это было. О, смотрите, он оказался уже у самого графина с водкой, рядом с лектором, и тот незаметно придвинул к себе стакан то ли с лимонадом, то ли с рассолом.

— А вы сами знаете, — попробуй нагони страху на Анфису газетой! От одного ее вида прогибаются рессоры у львовского автобуса, когда она соберется ехать в район. От этого и идут семейные раздоры. Поэтому, кстати, и я до сих пор не женился и жениться не собираюсь. Но самое интересное впереди: он собирает газеты в подшивку. Одну к одной, как в библиотеке. И, как истинный молдаванин, говорит себе: «Вот я получил газету…»

Ангел отхлебнул из лекторского стакана и вдруг скривился, как от зубной боли, чуть не выплюнул. Повернулся было к лектору… Нет, просто вздохнул и сказал:

— Земляки мои гостеприимные! — Он поискал глазами уборщицу: стакан, поди, с прошлой лекции киснет. — Так мы вечно будем плестись в хвосте, хотя, как заметил приезжий, у нас холмы римские и кущи райские… Так вот, Мэлигэ знай себе мозгует у калитки: «Можно сразу газету прочитать, не сходя с места, все равно нечем заняться. — Но, пошуршав ею, решает: — Нет, лучше на потом оставлю. Вре-е-емя… ничего, время есть, завтра почитаю или послезавтра, или послепослезавтра, или в следующий выходной…» И он прав, товарищи: дочка из Африки не напишет ему через газету, дочка ему совсем не пишет! А они, родители, как вечер, спешат к телевизору: а вдруг дочку в каких-нибудь новостях покажут? А там, в телевизоре, что? Африка, да не та… Один клуб кинопутешествий! Выходит, Антон Беллони, по прозвищу Мэлигэ, к какому-то выводу должен прийти? «Куда спешить с этой газетой? Положу в стопку к другим, когда-нибудь и до нее руки дойдут. А может, внуку пригодится для размышлений, что за дед-молдаванин у него был… которого он и в глаза не видал?»