Вне закона - Овидий Горчаков

— Пора бы, елки зеленые, и перекур объявить! — кричит мне на ухо Богданов. На душе становится легче. Я широко, хотя и не очень естественно, улыбаюсь ему:

— Может, белый флаг выбросить? Сдаться своим?

Чей-то раздирающий душу вопль возник неожиданно, покрыл на миг шум боя и так же неожиданно и страшно оборвался. Крик, казалось, подхлестнул атакующих. Град пуль с новой силой забарабанил по стенам школы.

— Нашего ранили! — прокричал Богданов, железными пальцами разгребая землю, плотнее прижимаясь к ней.

— Нужно дать знать! — закричал я, надсаживая голос, не веря, что Богданов может слышать меня в этом грохоте. — Надо дать знать! Нас перебьют всех! Слышишь? Дать знать!

Богданов не отвечал. Я продолжал кричать, но он зажал мне ладонью рот. Справа что-то кричал Евсеенко. Я быстро повернул к нему голову, с одной щеки на другую.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — выкрикивал он. — Тут свои! — Кашель оборвал его крик. Он посмотрел на меня дикими глазами. — Капитана убили!

— Какого капитана? Какого? — заорал я, чуть не вскочив на ноги.

— Да этого, длинного, из хозчасти... — И он снова завопил, приподымая голову: — Не стреляйте! Тут свои!

И снова раздался переворачивающий душу крик. Крик этот перешел в высокий, нечеловеческий визг. Кто-то визжал протяжно, безостановочно, не переводя дыхания. Даже все нарастающий шум боя не мог заглушить этот визг. Он лез в уши, резал и пилил мозг.

— Отползай! — заорал я и перекинулся через Богданова. — Назад! Нас всех тут... — Новая струя трассирующих пуль, прерывистой красной молнией сверкнувшая над головой, заставила меня прижаться к земле, замереть. — Отползай! — закричал я снова.

Я наткнулся на неподвижно лежащего человека, обнял его за плечи, затряс его.

— Куда ранен?

Человек не шелохнулся, не ответил. Неужели убит? Я схватил его за волосы, приподнял голову. Узнал бойца своей группы. По перекошенному лицу его ручьем катились слезы, скривленные губы что-то шептали. Мокрые щеки, вытаращенные глаза отражали переменчивое сияние разноцветных ракет. Он не был ранен, он просто обезумел от страха. Нахлынувшее на меня чувство презрения и гадливости помогло мне справиться с собственным страхом... Я полз дальше и нашел наконец раненою. Когда я дотронулся до него, он снова завизжал. Он лежал на спине, приподняв колени.

— Куда ранен?

Визг не прекращался. Я хлестнул его по щеке ладонью.

— Замолчи!

Я взвалил его на спину. Он крепко, как тонущий, обхватил мою шею. Рука наткнулась на валявшуюся в окопчике винтовку. «На фронте раненого полагается с оружием выносить!»

Я полз и каждым нервом прислушивался к визгу маленьких свинцовых жучков... У подножья высотки — гут тоже свистели шальные пули, но их было мало, пролетали они высоко, и жить здесь можно было до глубокой старости — я спустил со спины раненого и встал, разминая руки и ноги. С холма слетел врач Мурашов. За ним бежала Алеся Буранова.

— Ну как у вас там?

— Плохо, Никитич, есть убитые. Вот раненого приволок.

— Куда ранен?

— В спину ниже талии,—  деликатно ответил я, поглядывая на Алесю.

Юрий Никитич мигом скинул сумку, нагнулся над раненым, стал обшаривать его — словно обыскивал. Теперь я узнал раненого: это был Федька Иваньков, семнадцатилетний паренек из Рябиновки, совсем недавно пришедший в отряд. Никитич стал снимать с Федьки штаны, а Федька вдруг заговорил:

— Паразит! Нашел куда стрелять. Фашист проклятый, на всю жизнь осрамил. Вот гад!

— Какой там фашист..: — начал было я и осекся.

Федька с перепугу не разобрался, что его свои чуть не убили.

Зачем ему знать это? Пусть думает, что немцы...

Я был полон удали, очень доволен собой и потому дерзко тронул Алесю Буранову за рукав и сказал с отчаянной храбростью:

— А я знаю — вас зовут Алеся! Я вас с того дня помню, в Ветринке!

Алеся подняла на меня удивленные глаза, отражавшие падающую ракету.

— Ранен в пах,—  деловито констатировал врач. — Крови много потерял?

— Не знаю,—  крикнул я в ответ, взбираясь бегом на высотку.

Меня так и подмывало порисоваться перед Алесей — уж больно момент был геройский,—  но нельзя было забывать о товарищах...

4

Бушевавший в селе пожар и разноцветные ракеты освещали высоту трепетным светом. В этом свете потное лицо Самсонова было то кроваво-красным, то мертвенно-бледным, даже зеленым. На дороге под густой березкой стояла наша «гробница». Мотор работал на больших оборотах. Кто-то выжимал из мотора столько шума, что мне опять пришлось кричать.

— Нас всех там перебьют!.. — кричал я Самсонову. — Это не бой, а пальба! Бросай туда красную ракету! Связного пошли к Дзюбе и Кухарченко.

— У меня только зеленые ракеты для сигнала о прекращении боя. И связного нет,—  неохотно отвечал Самсонов. — Я последнего за машиной только что послал. А ты что кричишь? Почему вовремя не отошел от школы? А-а-а, безмозглые идиоты! За всех вас думать надо...

На секунду я почувствовал себя отомщенным, злорадно подумал: «Вот видишь теперь, что наделал, Наполеон хренов!» Но кто ответит за убитых и раненых?..

Он выпрямился вдруг, вскинул голову.

— Вот что! Связным посылаю тебя. Свяжись с Кухарченко. Передашь, чтобы немедленно брал волостное правление. Выполняй!

Я кинулся стремглав с холма, помчался напропалую по задворкам, перелетая через низкие плетни, перемахивая через заборчики, продираясь через садовые кусты, цепляясь в лопушнике, крапиве и репейнике, мимо бань, мимо дворовых построек, через канавы, рытвины, ямы... Хмельная радость этого сумасшедшего бега в непроглядной тьме, грохочущий рядом бой, только что обманутая смерть,—  все это бросало вперед, навстречу риску.

— Стой! — заорал я, задыхаясь, вскидывая полуавтомат к плечу: вдоль плетня крался какой-то человек. — Стой! Два! Два!

— Не стреляй! Я свой! Четыре! Четыре! — ответил пропуском человек, выпрямляясь во весь свой огромный рост. По монументальной фигуре и по голосу я узнал помощника командира боевой группы Токарева.

— Где наши? Где Кухарченко? Где полицаи?

Снова согнувшись в три погибели, Токарев повернулся лицом к пожару.

— Тут где-то, волость атакует, а Гущин — школу... Вон где горит. Отбился я. У меня, понимаешь, куриная слепота, ничего в темноте не вижу...

— Куриная слепота? — закричал я охрипшим голосом. — Струсил? Бежим! Часы у старика в Радькове отнял, а в бой за тебя... — Не договорив, я выругался и понесся дальше.

Немногие уцелевшие оконные стекла тускло отражали красное зарево. Перестрелка шла где-то впереди, за пожаром. Подряд горело две или три хаты. Пробегая мимо них, я чуть не задохнулся от жара и дыма. Наполовину ослепнув, я чуть не сбил с ног разведчика Самарина. Он стоял в нерешительности с факелом у большой хаты, прочно сложенной из крупного леса.

— Жаль хоромину, из пятнадцати венцов кладена,—  сказал он,—  да ничего не поделаешь...

Он поднес факел к ставням...

В конце проулка я увидел Гущина, с колена стрелявшего из-за угла хаты по школе.

Пять! — крикнул я.

— Один! Один! — ответили мне бойцы Гущина. — Ты откуда?

Партизаны поливали школу пулеметным и винтовочным огнем. До нее оставалось метров пятьдесят по ровной незащищенной поляне.

— Готовь гранаты! — заревел Гущин. Он был буен и весел. Всклокоченные, мокрые от пота волосы, расцвеченное пожаром, перемазанное сажей лицо с блестящими дорожками пота...

— Эй!. — Я кинулся к партизанам. — Кончай пальбу! Там Богданов!

— Брось! — не поверил Гущин. — Выходит, я со своим лучшим корешом Богдановым тут воюю? А Дзюба тем часом полицию лупцует и трофеи собирает? А я-то думаю — что они там, паршивцы, развопились? Кончай стрельбу! Кончай, говорят! А чего Степка по мне стреляет?

— Какой Степка! Это Дзюба с той стороны школы садит!

Гущин повесил над школой спасительную красную ракету.

Зарядил ракетницу — снова выстрелил. Крыша школы окрасилась алым светом. Волоча дымный хвост, ракета описала круглую дугу, рассыпалась, падая, на несколько мелких огней. Пальба разом смолкла. Слышно было — у школы кто-то кричал. До меня донеслись обрывки команд, ругань, смех.

...Кухарченко наступал, как всегда, клином — впереди сам Кухарченко, за ним веером его орлы. Бой уже затихал, когда я отыскал «командующего» в большом, казенного вида двухэтажном доме. Он допрашивал при свете фонарика какого-то полицая.

— Самсонов велел передать тебе,—  выпалил я,—  немедленно взять волость!

Партизаны расхохотались.

— Поздненько, браток, опомнился капитан! Вот оно волостное правление и есть!

Обштопали мы Дзюбу!..

— Так говоришь, не знаешь, господин урядник, где мальчишка с девчонкой? — допытывался Кухарченко. — И где начальник полиции — тоже не знаешь?

Полицай, здоровенный дядя ростом чуть не с Токарева, мотал облепленной сеном головой, скреб пальцами нестриженый затылок.