Закулисная хроника - Александр Нильский

После того, как красное сукно не стало притягательной силой, сборы в театре упали до ничтожности. Мы, гастролеры, приходили в отчаяние и ужасно стеснялись своим бессилием способствовать пополнению кассы. Смирнов же в утешение говорил нам неоднократно:

— Не конфузьтесь, это у меня всегда так; чем лучше исполнители, тем плоше дела. Вот почему у меня и набрана средненькая труппа…

— Вздор! — самонадеянно возражал Бурдин. — Публика еще не всмотрелась в нас. Вот я поиграю, так негде будет яблоку упасть.

Увы! Надежды его не оправдались. Зрители равнодушно смотрели на его гастроли, и театр по прежнему пустовал.

Перед бенефисом Бурдин предложил мне:

— Не хотите ли бенефисы делить пополам?

— То есть, как это пополам?

— Вы получите половину барыша с моего, а я с вашего. Согласны?

— Согласен.

Первым был бенефис Бурдина, нам очистилось по 25 рублей. С моего же бенефиса осталось только по пяти целковых.

— Не поняли нас! — сказал в свое оправдание Федор Алексеевич и стал спешить выездом в Нижний Новгород в театр Смолькова, с которым велась уже переписка.

Таким блестящим образом окончились мои первые гастроли в Рыбинске.

XLVI

Рыбинский режиссер Н. Я. Завидов. — Его воспоминания о Мочалове и Mapтынове. — Анекдоты о нем. — Встреча с Завидовым в 1867 в Нижнем Новгороде. — Трагик Полторацкий.

Самою оригинальною личностью в труппе рыбинского театра был бесспорно Николай Яковлевич Завидов, исполнявший обязанности режиссера и его помощника. Он обожал театр до фанатизма и всю свою долгую жизнь буквально провел за кулисами. Его отец был крепостным актером, сам он с юных лет подвизался на сцене, сперва в качестве актера, а потом в виде полу-режиссера, полу-сценариуса. Я познакомился с ним на закате его артистической деятельности. Во время моего пребывания в Рыбинске, ему было уже около семидесяти лет от роду, хотя он казался значительно моложавее, благодаря, главным образом, той энергии и той никогда не покидавшей его старательности, которую Завидов проявлял при исполнении своих обязанностей. Портрет Николая Яковлевича не многосложен: средний рост, необычайно худощав, с громадным носом, прозванным за кулисами «клювом», и с постоянной неизменной гримасой на лице, определить которую было очень затруднительно по той причине, что она была чем-то средним между презрением, снисходительностью и безграничным добродушием. Завидов был очень говорлив, но каждую фразу он, что называется, «цедил» и непременно с «чувством, с толком и с расстановкой», что производило впечатление, будто бы каждое свое слово он основательно обдумывал и придавал ему авторитетное значение. В часы досуга Николай Яковлевич любил забавляться водкой, которая, по его словам, давала ему возможность «забыться и заснуть», в чем, однако, он вовсе не нуждался, так как обладал прекраснейшим сном и слишком часто «забывался» на сцене во время представления, что вызывало различные qui pro quo.

Так, например, следит он за выходами артистов на сцену. Очень внимательно прислушивается к действию и, беспрестанно обращаясь к окружающим, повторяет: «Тш… тш… Пожалуйста, тише, нельзя ли не разговаривать». Потом, немного погодя успокоясь, складывает пьесу, по которой правит, и, заложив руки назад, обращается к близ стоящему к нему лицу.

— Вот что я вам скажу: когда старые артисты (царство им небесное) играли — это было наслаждение. Слушаешь их, бывало, и в таком ощущении находишься, точно с самой наилюбимой женщиной разговариваешь. Покойничек Павел Степанович Мочалов был великий артист. Как он играл! Боже ты мой, Боже! Как он играл! Выйдет, бывало, на сцену, не успеет слова сказать, а уж публика плачет.

— А с чего, Николай Яковлевич, публика-то плакала, если он еще ни слова не произносил?

— От избытка чувств, молодой человек.

Во время этого разговора на сцене подымается суматоха. Завидов пропустил выход актера, действующие лица остановились и выдерживают неловкую паузу, суфлер выходит из себя, шлепая корешком книги об пол, публика в самом патетическом месте разражается хохотом.

— Завидов, Завидов! Где вы? Опять пропустили? Что вы делаете? — раздается со всех сторон за кулисами.

Николай Яковлевич срывается с места и на ходу замечает своему собеседнику тоном упрека в несправедливости:

— Вот тут и режиссерствуй! Вот тут и правь пьесой! Каторжные!..

Московского трагика, Павла Степановича Мочалова, Завидов считал своим другом и вспоминал о нем всегда с благоговением.

— Это был мой лучший друг, — говаривал Николай Яковлевич. — Я его уважал, любил, и буду оплакивать до самой моей смерти!

Часто при воспоминании о Мочалове, Николай Яковлевич многозначительно произносил:

— Нынешние актеры перед Павлом Степановичем — блохи.

— Как это блохи?

— Да-с, блохи!!. Он на сцене жил, слова автора чувствовал, воплощал идеи, настоящие слезы проливал, а нынешние только прыгают. Ни основательности, ни серьезности нет и пьют только по заведенному обычаю перед обедом да перед ужином A у него на все вдохновение было: или совсем ни капли в рот, или с полным удовольствием сколько влезет… Однажды из-за Павла Степановича я даже поплатился своим положением, но и, все-таки, не претендую на него.

— Как же это вы поплатились своим положением?

— А вот как. Однажды на ярмарке проживал я с Мочаловым в Нижнем вместе, в одной гостинице и даже в одном номере. Любили мы друг друга крепко и были неразлучны. Однажды всю ночь кутили мы с ним в компании именитого купечества. Как попали домой, — это прямо следует присоединить к чудесам. Стали укладываться спать. Мне вдруг и говорит Павел Степанович: «Николашка, нужно хорошенько выспаться; кто бы ни пришел ко мне, гони всех к черту». Улеглись и сладко почиваем. Утром слышу: кто-то в нашу дверь колотится. Привстаю с постели и не отпирая спрашиваю:

— Кто тут?

— Можно видеть Павла Степановича? — откликается чей-то незнакомый голос.

— Нет, говорю, нельзя.

— Почему?

— А уж это не ваше дело. Лучше скажите-ка: кто вы такой?

— Здешний губернатор князь Урусов.

— Очень рад, ваше сиятельство, только Павел Степанович приказал мне послать вас к черту.

— Что такое?

— Точно так, ваше сиятельство, убирайтесь к черту!

Потом-то оказалось, что он к моему другу приезжал с визитом. С ним был еще кто-то, и в коридоре толпилась вся гостиничная прислуга. Такой афронт при всей компании, конечно, ему не понравился. Ему было неприятно мое товарищеское отношение, он обиделся и велел мне убираться подобру-поздорову вон из города… Ну, а, строго-то разбирая, можно ли меня обвинять за этот случай? Разве я мог поступить иначе? Ведь не смел же я ослушаться незабвенного Павла Степановича? Я считал себя обязанным в точности выполнить его приказание, потому что я его уважал и преклонялся пред его могучим талантом…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});