Князь: Зеркало Велеса. Заклинатель. Золото мертвых (сборник) - Александр Прозоров

– Давай еще раз за тебя, боярин юный и разумный не по годам. Далеко пойдешь, Андрей Лисьин, коли не отравят.

– Я постараюсь, – благодарно кивнул Зверев. В голове уже шумело, хотелось сотворить что-нибудь великое и радостное, соответствующее событию. Но ничего подходящего в голову не приходило.

– Бердыш свой ты тоже долгими размышлениями придумал? – ласково поинтересовался Воротынский. – Сковали мне по памяти десяток таких для холопов, поигрался я ими. И впрямь штука ладная, удобная. И как саблей рубить можно, и как рогатиной колоть, и как ножом резаться, и как щитом прикрываться. Кабы не столь велик получался, истинно заместо сабли бы носил! Сказывай, как додумался до штуки такой?

– Не додумался, – честно признался Зверев. – Мне чужой славы не надо. Гуляй-город я выдумал, а бердыш уже готовым увидел и опосля у кузнеца истребовал.

– Вот как? И где же ты такое диво дивное углядел?

– Я? – Зверев поперхнулся, сообразив, что спьяну сболтнул лишнего. – Где увидел?

– Да.

– Я… Я бы рассказал, княже, да ведь не поверишь. Истинно не поверишь.

– Отчего же, – развел руками Михаил Иванович. – Штука ладная, сам в руке держал и в деле увидел. Как же не поверить?

– В общем, далеко это место… И не описать, где.

– Умеешь любопытство разжечь, боярин, – бросил хозяин на край блюда огрызок яблока. – Теперь не отстану точно. Ну сказывай, не томи. Что за место такое тайное, как попал туда?

Зверев задержал дыхание, все еще колеблясь с ответом, а потом решительно выдохнул:

– Во сне!

– Где?! – Воротынский оглушительно захохотал. – Где-где? Вот уж воистину, место далекое, неведомое. Ох, потешил! Да, воистину… А ты знаешь – верю, верю. Я как-то, помнится, со Змеем-Горынычем сразился. О четырех головах! Три срубил, а одна никак не давалась. Пока бился, она сперва подо мной коня сожрала, потом голову мне откусила. Потом огнем обожгла – одежа вся на мне сгорела, поддоспешник, епанча. Одна кольчуга осталась панцирного плетения. И царапалась, так царапалась… Но я потом извернулся, в глаз ему совню воткнул.

– Как же ты без головы-то, княже? – не понял Андрей.

– Так сказывал же тебе, боярин, – опять захохотав, хлопнул гостя по плечу Михаил Иванович, – во сне сие было, во сне. Так и не победил я гада того. Совню[44] в глаз сунул – и проснулся. А совней после того сна долго, ох, долго баловался. Ладная штука в горячей сече. – Хозяин поднялся, отошел к окну, распахнул створки: – Душно что-то ныне. Как бы грозы не случилось.

В светелку тут же ворвался звонкий девичий смех. Андрей поднялся, подошел к князю, выглянул наружу. Внизу, в небольшом скверике, отгороженном от прочего двора махиной дворца, качались на качелях две девицы в легких ситцевых сарафанах. Еще несколько девочек, девушек и женщин стояли под деревьями: вдоль частокола росли яблони и вишни, ближе к дому – две сливы, покрытые множеством темных спелых плодов. На окружающих качели двух полукруглых газонах красовались крупные ромашки, гладиолусы и пышные разноцветные гвоздики.

– Что тебя удивляет, боярин? – Наблюдательный хозяин на изумление быстро замечал изменение в настроении Андрея. – Ты давно не видел юных дев? Или знаком с кем-то из них? Вон те девчонки с косами – это мои дочери, Елена и Анастасия. В сарафанах с синими юбками – дочери князя Трубецкого, соседа нашего. Эти уж на выданье. За ними тетка вон приглядывает, Евлампия Скопина, вдова князя Федора.

Теткой была темная женщина, одетая в черное платье со множеством юбок, превращавших одеяние ниже пояса в подобие колокола.

– А вот та, смешливая, в понизи жемчужной – то жена окольничего путивльского, князя Шаховского, Людмила, из рода Славиных. У них дом напротив дома Ивана Кошкина, аккурат через улицу, коли сюда от вас смотреть.

Женщина выглядела обычной старшеклассницей и была удивительно похода на Таню Савельеву из параллельного класса. Такие же рыжие кудряшки, множество ярких веснушек, придающих лицу радостное выражение, губки бантиком. Цвет глаз Андрей не разглядел, но Шаховская все равно показалась ему… Ну, может, не очень красивой – однако появилось желание посмотреть на нее ближе.

– Нет, никого не видел, – покачал головой Зверев. – Просто один я в семье Лисьиных. Пока один. Сестры никогда не было. Вот и не видел, чтобы так, на качелях во дворе развлекались…

– Да? В общем, наверное. А у нас в Москве чуть не в каждом дворе качели, али шаги гигантские, али карусель. Митрополит все обличает за бесовское сие удовольствие, что не в молитвах дети наши сидят, а в праздности. Да токмо как же детей не побаловать? Опять же мужьям дел немало в жизни предстоит. И в поле биться, и за имением доглядывать, и о делах государства думать. А им что? Замуж, к мужу за пазуху пересядут – только и делов, что детей рожать, на ключника покрикивать да красу свою на пирах показывать. Вот и все занятие. Так чего им головки красивые учением бесполезным забивать? Пусть веселятся.

– Пусть веселятся, – согласился Андрей.

Людмила, почувствовав его взгляд, подняла голову, помахала рукой и рассмеялась. С улыбкой она показалась очень даже симпатичной.

В дверь постучали, вошел холоп:

– Княгиня спросить велела, не накрывать ли стол к обеду? Гость с нами останется?

– Останется, – кивнул хозяин. – На обед ведь и приглашал. Так, боярин Андрей? Вели накрывать. А мы пока еще по одной выпьем. Да?

– За дом этот веселый. Чтобы всегда в нем смех детский звенел.

– Эк тебя проняло, боярин, – поразился хозяин. – Хотя, тяжко, вестимо, за жизнь свою на качелях не покачаться. С дворней же веселиться не станешь. Да, плохо, когда сестры нет.

Дверь опять приоткрылась, в комнату вошла невысокая женщина лет двадцати пяти, в темно-бордовом кашемировом платье и шелковом волоснике, приколотом золотыми, с крупными рубинами, заколками. На груди женщины висели ожерелья: несколько нитей с самоцветами, жемчугом, золотая цепочка, – руки украшали крупные перстни. Она улыбнулась – Зверев судорожно сглотнул и попятился, больно стукнувшись затылком о стену. Дело в том, что глаза женщины были совершенно черные. То есть не просто глаза черные – а даже белки! Совершенно черные провалы под веками! И зубы во рту – тоже черные, как совесть налогового инспектора[45].

– К тебе я пришла, батюшка, – поклонилась женщина. – Хочу к столу позвать, отведать, чем Бог послал. И гостя твоего позвать.

– Спасибо, любая моя, – склонил в ответ голову Воротынский. – Это, боярин, Аглая, супруга моя.

– О… – Андрей закашлялся. – Очень… Приятно…

– А это, Аглаюшка, тот самый отрок, о котором я тебе сказывал. Зело под Островом отличился. А сегодня мы его по воле великокняжеской в бояре постригли. Шуба эта, тафья, кинжал персидский – все с плеча государева. Он, оказывается, и пред Иваном нашим отличиться успел!

– Достойный отрок, достойный боярин, – опять пугающе улыбнулась княгиня, взяла кувшин, наполнила кубок и подступила к гостю почти вплотную, протянула ему налитую по край емкость: – Пусть жизнь твоя будет полной, как эта чаша, Андрей Лисьин. Пусть Господь будет милостив к твоим чаяньям, а чаянья станут радостью для твоих друзей и близких.

Зверев принял кубок, мелкими глоточками выпил его до дна – иного подобное вступление и не предполагало, – перевернул кубок, показывая, что не осталось ни капли, и поклонился:

– Благодарю, хозяюшка.

Князь и княгиня стояли, явно чего-то ожидая. Андрей лихорадочно соображал – что такое он сделал не так? Или что-то забыл сделать?

Наконец княгиня улыбнулась:

– Скромный какой… Ну же… – Она наклонилась чуть вперед и крепко поцеловала его в губы. – Уста сахарные.

– А теперь к столу!

В обширной трапезной княжеского дворца хозяина и его гостя встретили радостными приветствиями больше двух десятков человек. Из них примерно десятеро – бритые и в тафьях. Значит – боярские дети. Настоящий двор получается, не простые холопы при хозяине обитают.

– А ну-ка, милая, не угостить ли нам знакомца нового вином хлебным? Он, други, сегодня из рук великокняжеских звание боярское получил!

Уже в который раз за сегодняшний день Зверев услышал приветственные крики, поднял небольшой серебряный ковшик, опрокинул в рот… И захрипел от неожиданности: водка! Он охнул, торопливо закусил огурцом с ближнего блюда, потом потянулся к буженине – остатки разума напоминали о том, что, наевшись жирного и маслянистого, можно как-то спастись от чрезмерного опьянения.

– Хорошо хлебное вино, боярин? – довольно поинтересовался у него Воротынский. – А вот попробуй на черносливе моем настоянное. За государя нашего, други! За великого князя Ивана!

Этот пир отложился в памяти Зверева отдельными фрагментами. Они пили за победу над ляхами, на хозяина, за хозяйку, за благословение Господа, за митрополита, за соседей, за оружие. Потом Андрей начал собираться в дорогу. Это означало: выпить «застольную», выпить «подъемную», выпить «на ход ноги», затем «запорожскую», «придворную». А уж потом самую главную – «на посошок». Гостю вручили посох, поставили сверху чарочку. Если бы Зверев пролил хлебное вино, уронил стопку или не донес до рта – его полагалось оставить ночевать в гостях. Но Андрей благополучно выпил, а потому смог собираться дальше. «Стремянная» – прежде чем поставил ногу в стремя, «седельная» – за то, что поднялся в седло, «приворотная» – перед выездом и, наконец, «заворотная» – за то, что все-таки сумел уехать.