Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922 - Владимир Петрович Аничков

почти новенькие адъютантские аксельбанты и предстал перед нами во всем своем величии и красоте.

Красивый юноша сиял счастьем. Жаль, что мал ростом. Всей своей фигурой Толюша напоминал покойного деда по матери, Сергея Васильевича Алфимова. Даже склонность к облысению проглядывала на его темени. Вместе с фигурой он унаследовал от деда большие способности и любовь к технике.

Не помешай революция, смело можно было бы отдать его в какое-нибудь техническое училище, и я более чем уверен, что из него вышел бы выдающийся инженер.

Толюша заезжал к нам на автомобиле почти каждый день, хвалил генерала и, видимо, доволен своей судьбой.

На второе или третье воскресенье после его назначения он выпросил у генерала «кадиллак» и пригласил нас прокатиться за город. Эта поездка, как и последующие, была большим удовольствием для всей нашей семьи.

Окрестности Владивостока удивительно живописны, а хорошее шоссе делало поездки особенно приятными. Куда мы только не ездили!

Приблизительно через месяц пребывания сына в адъютантах Болдырев выразил желание познакомиться с нашей семьей и нанес нам в одно из воскресений визит.

Молодой генерал, приблизительно сорока пяти лет, мужчина среднего роста, довольно плотного сложения. Носил небольшую бородку и усы.

Генерал любил при удобном случае щегольнуть своим пролетарским происхождением. В то время это было не только в моде, но требовалось и политическим положением. Прекрасным подспорьем в карьере для политических деятелей того времени являлась тюрьма. При этом плохо разбирались, сидел ли человек в тюрьме по политическому делу или по уголовному.

Генерал в тюрьме не сидел, а его простоватое лицо, все изрытое оспой, подтверждало, что он сын сызранского кузнеца, но серые глаза отражали высокий интеллект.

Василий Георгиевич в первый же визит поделился радостью, что его выбор остановился на моем сыне.

– Говоря откровенно, из многочисленных адъютантов, что я имел, ваш Толя лучше всех. Хотя и он не без недостатков, к которым относится и его любовь подольше поспать по утрам. Эта слабость приводит к тому, что не адъютант будит и дожидается меня, а я бужу и ожидаю пробуждения своего адъютанта. Ну да это грех небольшой. Я упоминаю о нем, скорее, как о курьезе.

Любовное отношение к сыну проявилось и в том, что в нескольких местах генерал Болдырев упоминает о нем и о нас в своем капитальном труде «Директория, Колчак и интервенты», изданном уже в советской России.

Впоследствии я близко сошелся с Василием Георгиевичем и совершенно не согласен с теми, кто позволял себе называть генерала коммунистом. Он не был коммунистом, хотя по политическим соображениям примыкал к эсерам. Я считаю его кадетом левого толка, не монархистом, а республиканцем, и думаю, что если бы он жил в Соединенных Штатах, то, скорее всего, записался бы в Демократическую партию, что ныне находится у власти.

Его политическая окраска ярко сказалась на одном заседании в Народном собрании, на котором я лично присутствовал.

Это было незадолго до падения Земского правительства. Армия генерала Каппеля, проделав свой беспримерный поход, вынуждена была покинуть Читу и, теснимая красными войсками, не без помощи японского командования вторглась в полосу отчуждения – в Китай.

Очутившись на чужбине без средств, обезоруженная китайцами, армия машинально двигалась вперед вдоль полотна железной дороги и вполне естественно рвалась на русскую территорию в Приморье.

Этому вторжению не сочувствовали ни японцы, ни коммунисты.

Генерал послал на станцию «Пограничная» телеграмму о беспрепятственном пропуске в Приморье каппелевских частей.

Коммунисты, засилье которых и в правительстве, и в Народном собрании было слишком очевидно, внесли через Цейтлина запрос и выразили недоверие генералу.

Как сейчас помню мощный голос Болдырева. Он не говорил, а как бы командовал с трибуны, и с такой силой, что Цейтлин не выдержал и вскочил на ноги.

– Я не коммунист, а, прежде всего, солдат, – кричал Болдырев. – Но если бы и был коммунистом, то как солдат отдал бы точно такой же приказ, спасая остатки доблестной русской армии. А вам, товарищ Цейтлин, следовало бы помнить, что именно я спас вас от неминуемого ареста японцами в день их восстания. Не вступись я тогда за вас, весьма возможно, что вас бы расстреляли. Поэтому не мешало бы иногда проявлять и чувство милосердия в отношении русских воинов, с невероятной трудностью проделавших переход через всю Сибирь и ныне теснимых и китайцами, и интервентами.

Благодаря этому выступлению генерала Болдырева каппелевская армия нашла приют в Приморье.

С тех пор я искренне полюбил генерала, и мы стали с ним большими друзьями. Много вечеров и обедов провел он под нашей кровлей, а впоследствии, когда ему грозила опасность от белого офицерства, не понявшего заслуг Болдырева перед Белой армией, он несколько раз у нас ночевал.

Не нравился мне генерал только в одном отношении: был слишком большим бабником. Пора было угомониться, особенно по приезде к нему из Константинополя супруги, двух взрослых пасынков и двух малолетних детей.

К сожалению, он был влюблен тогда в одну даму, и этот роман повлиял на его решение не эвакуироваться, а остаться во Владивостоке, что привело к долгому сидению в советских тюрьмах и к расстрелу, последовавшему в 1933 г. в Новониколаевске. За что расстреляли его коммунисты, мне узнать не удалось. Неожиданный расстрел, вероятнее всего, связан с крестьянским восстанием в Сибири, о чем писали в эмигрантских газетах.

Свадьба Наташи

Приблизительно в конце апреля в нашей семье произошло крупное событие. Однажды вечером Наташа, вернувшись домой с прогулки, заявила, что Николаевский сделал ей предложение и завтра будет официально просить нашего согласия. Для меня это стало полной неожиданностью.

– Послушай, – сильно волнуясь, говорил я Наташе, – неужели мы заслужили так мало доверия, что ты не могла посоветоваться по столь важному вопросу несколько ранее? Что я могу сказать теперь? Ясно, что я вынужден дать согласие. Наконец, как быть с Шевари? Ты так обнадеживала его все время, что мне совестно за тебя перед человеком.

– С Шевари переговорит Лев Львович. Я его не люблю и замуж за него не выйду.

На другой день после несколько натянутого объяснения с женихом предложение было принято, и Наташа вскоре официально объявлена невестой.

Помолвка произошла за ужином.

К вечеру того дня мы пригласили немногочисленных знакомых: Рудневых, Циммерманов, Арцыбашевых. Подали ужин, во время которого я предложил выпить по бокалу вина за здоровье жениха и невесты.

Начались обычные в подобных случаях тосты и пожелания. Вечер прошел весело и оживленно.

Однако то обстоятельство, что Лев Львович со своей особой манерой шутить, при которой было трудно разобраться, шутит ли он или говорит серьезно, неоднократно