Вторжение - Василий Соколов

- А кто вас на это толкает? - пожал плечами Иван Мартынович.

- А-а!.. - махнул рукой Набоков, прежде чем ответить, что толкает на передвижение штаб дивизии, а кто именно - оперативники или сам командир дивизии, - ему пока неизвестно. - Потребовали по телефону немедленно свертываться. Но как можно! - горячился Набоков, вновь протирая очки. Небо стонет от вражеских самолетов, а я выведу полк, как напоказ, днем.

На лице майора появилось такое злое выражение, что Гребенников невольно побледнел.

- Послал бы ты их к чертовой матери с такими приказами, - резко бросил Гребенников. - Никаких передвижений...

Твердость комиссара, который на свой риск решил не передвигать полк, и его желание остаться с бойцами успокоили майора. Набоков взглянул на часы и сказал, что по времени пора уже обедать, повел его к походной кухне, что стояла в лесу. По дороге Гребенников рассказал ему о трагедии в пионерском лагере.

- Спасли?.. - Майор уставился на него требовательно ждущими глазами.

- Из огня вывезли, только не знаю, добрались ли до станции.

- Плохо, - поморщился Набоков и пристально посмотрел на полкового комиссара.

- У меня у самого скребет... - И предложил: - Давайте пошлем на станцию команду, пусть помогут отправить детей...

Послать решили Алексея Кострова и еще трех бойцов.

...На станции, куда эти люди приехали в предвечерний час, стоял один-единственный и, как выяснилось, последний эшелон. Здание вокзала с выбитыми стеклами и обшарпанными, точно кровавыми от красного кирпича стенами было разрушено, и вокруг него, в скверике, на путях зияли воронки.

Вагоны были битком набиты, люди висели на подножках. Протискиваясь через толпу. Костров отыскал глазами маленького, с одутловатыми щеками железнодорожника в алой фуражке и спросил, скоро ли отойдет эшелон. Но железнодорожник издал какой-то петушиный гортанный вскрик и указал флажком в сторону семафора, где группа рабочих чинила путь. Поначалу Костров даже растерялся. На него отовсюду смотрели беженцы, на лицах тревога и страх они боязливо посматривали на небо, опасаясь нового налета вражеских самолетов.

В это время у привокзального сквера остановилась грузовая машина. Алексей Костров, увидев в кузове детей, подбежал к кабине водителя и набросился на него.

- Ты что же, стерва, струсил? Везти не хотел, боялся?

- Да я ж, товарищ сержант... Да я ж... Как зачнут бомбить, увезу их, а утихнет, подъеду обратно... - лепетал шофер.

- Гони на платформу! - скомандовал Костров и вспрыгнул на подножку.

Надрывно сигналя и тесня толпу, машина почти вплотную подошла к поезду. Костров протиснулся к вагону, постучал в дверь. Никто не открыл. Он заглядывал в одно окно, в другое, настойчиво звал - никто не откликался. Тогда подскочил к тамбуру со словами:

- Братцы, откройте! Возьмите детей.

Изнутри послышался гогот. Костров начал стучать прикладом в дверь, пытаясь ее взломать. За стеклом показались головы парней.

- Чего тебе? - крикнул один из них, скривив в надменной улыбке рот.

- Откройте! Дети раненые... Возьмите детей...

- Без них тесно... Мест плацкартных не имеется! - картавя, ответил за всех черноволосый, с продолговатым упитанным лицом парень лет двадцати пяти.

Бойцы, помогавшие сержанту, хотели проникнуть в вагон через среднюю дверь тамбура, но она оказалась запертой. Кто-то забрался на крышу, пытался спуститься в окно, его толкали прочь. Черноволосый заслонил дверь своим телом.

Гудок паровоза будто подбросил Кострова. Охваченный яростью, он гаркнул:

- Прочесать!

Угрожающе щелкнули затворы. Парни рванулись из тамбура в вагон. Остался только один черноволосый, нахально скаливший крупные зубы.

- У, харя подлая! - выругался Костров и ударил прикладом в застекленную часть двери. Посыпалось битое стекло. Костров прыгнул в тамбур, рванул тормозной кран и ударил черноволосого наотмашь. Тот неестественно, как подавившийся петух, вытянул шею и медленно сполз по стенке. Закатив глаза, он что-то хрипло бормотал. Его оттащили с прохода и начали вносить притихших и страшно доверчивых в своей беззащитности детей...

Стоя на перроне, Костров провожал последний эшелон. Над вагонами тянулся длинный седой хвост дыма, стелился по полям и медленно таял в сумерках наступающего вечера.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Душный комариный звон над окопами, и по-ночному влажно. Пока еще не пригрело солнце, сырой ветер шарит по кустам, листья осинника в мелкой зябкой дрожи. Окопы вырыты в подлеске, в них не то с болота, не то из леса по сочащимся жилам родников набралась за ночь вода. Ни прилечь, ни размять затекшие ноги; сиди и карауль дорогу, выползающую серым обрубком из туманной непрогляди.

- Что-то у меня предчувствие неважнецкое, - говорит Бусыгин.

- А что такое? - спрашивает Костров.

Но Бусыгин не отвечает. Он прислушивается: позади линии обороны, в лесу, начинает куковать кукушка. Голос ее будоражит холодную рассветную тишь.

- Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить? - невольно поддавшись искушению детства, шепчет Бусыгин и начинает считать.

Алексей дергает его за рукав, смеется:

- Многовато она тебе посулила.

- Типун тебе на язык! - беззлобно обрывает Бусыгин. - Но мне все равно - умирать, так с музыкой... А вот в твоем положении, Алеша, нежелательно...

- Чего?

- Нежелательно, говорю, тебе жизни лишаться, - со вздохом повторяет Бусыгин.

Костров смотрит на него в недоумении и серьезно интересуется, почему же это один может погибнуть, а другой нет, и разве они оба не равны перед опасностью.

- Равны, - соглашается Бусыгин. - Да только слез не оберешься, если коснется тебя пуля.

- А ты поменьше оплакивай. На немцах лучше вымещай свои слезы, советует Алексей.

- Это верно, - соглашается Бусыгин и добавляет: - Я-то холостой. А вот твоя молодушка может вдовой остаться...

Костров критически оглядывает его, замечает во взгляде товарища озабоченность...

На дороге пока никого не видно, и некоторое время они сидели молча, словно боясь нарушить торжественный покой на земле.

С приметной быстротой наступало утро: распахнулся восточный край неба, задрожала синь, подкрашенная молодым солнцем, и на верхушки деревьев, на гребни холмов, на сонную воду упали еще несмело греющие лучи, - и в эту пору все вокруг стало оживать. Где-то крякнула утка, видимо, кем-то потревоженная, взлетела, испуганно покружила над камышами и плюхнулась на чистую заводь.

Костров видит, как у самого его лица раскрыла голубую чашечку слегка придавленная землей былинка льна. Он разгреб землю, выпростал тонкий стебелек и огляделся: цветов очень много, весь подлесок покрылся голубой кипенью. И подумал: как это он раньше не замечал, что вот поднялось солнце и в каждом листике, в каждой травинке затрепетала, началась своя, особенная жизнь?..

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});