Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

рук жены и быстро зашагал огородами к речке.

— Ой, несчастье мое! — вскрикнула Ципа. — Тот еще, не дай бог, убьет его. Йона! Йона! — кинулась она за мужем. — Подожди, я иду с тобой! Йона! Йона!..

Плотно прикрыв за собой дверь, Давидка уселся на крыльце и заиграл. Начал он с этюдов, но, услыхав жалобное мяуканье кошки, он перешел на какую-то мелодию, напевая: «Колодец, колодец и кошка...»[12]

Из садика вернулись Ита, Борух и приезжий. Последний как бы оправдывался перед ними:

— Я разве скрывал от вас? Разве вы меня спрашивали, кто я, что я, а я вам не ответил?

— Что вы, реб Манус, никто вас не упрекает. Так вы, оказывается, музыкант?

— Тысячу раз извините меня, милая, я не просто музыкант, а оркестрант оперного театра.

— Оркестрант, говорите? Пусть будет оркестрант.

— Ита, дай же слово сказать. Все-таки не понимаю, — спросил Борух, — послали вас сюда, говорите вы, родители невесты? Но они ведь живут в Ленинграде, а вы живете, кажется, в Москве.

— Оркестранта театра Станиславского и Немировича-Данченко знают также и в Ленинграде.

— Вы, я вижу, богач, не сглазить бы, точно как наш Йона, — сказал Борух, поглядывая на ордена и медали Мануса.

— Не жалуюсь. Этот орден я заслужил в театре, а вот звездочки и медали принес с фронта. Только не на скрипке и не на кларнете, а на гармате[13] я там играл, как сказано у одного нашего поэта.

При этих словах Мануса Давидка начал декламировать:

— «Играешь на барабане? — Нет, генерал! — Ну, а на флейте? — Нет, генерал! — На чем же играешь, скажи, солдат! — На пушке играю, — ответил солдат».

— Парнишка ваш, вижу, знает еврейский!

— А почему ж ему не знать?

— Так вот, тридцать лет проработал я в театре. Теперь я уже на пенсии, но два месяца в году играю там. А остальные десять месяцев делаю почти то же, что и вы. Имею, так сказать, собственную капеллу. Играем на свадьбах, на юбилеях, на всяких торжествах. Я играю на четырех инструментах. Четвертый инструмент, скрипку, я оставил дома. Хотите знать, как я попал сюда? Отец невесты, Матвей Арнольдович, вызвал меня из Москвы в Ленинград, чтобы я со своей капеллой играл на свадьбе его дочки...

Ита удивленно глянула на Мануса:

— На чьей, вы сказали, свадьбе?

Манус, словно не заметив, как Борух с Итой переглянулись, продолжал:

— После свадьбы Матвей Арнольдович говорит мне: «Съездите к моему свату в Меджибож на несколько дней и разучите с местными музыкантами современные мелодии — скажем, «Семь сорок», танго «Суббота», «Билет в детство», твист... Одним словом, заказал целую программу для дубль-свадьбы...

— Ничего не понимаю, — перебила его Ита, — разве они уже справили свадьбу? И что это за дубль-свадьба?

— Ну, так говорится. Вот я и приехал.

— Послушайте, — схватил Борух Мануса за руку, — может, вы насовсем останетесь у нас? Вас тут озолотили бы.

— Так они и бросят Москву ради переулка Балшема и Гершеле Острополера. Скажите мне лучше, каков этот сват. Он приличный человек?

— Матвей Арнольдович? Да, видимо, очень приличный человек. Говорят, он занимает в Гостином дворе довольно высокое положение.

Борух скривился:

— Не очень-то почтенное занятие. Не знаю, как у вас там, но у наших здесь торговля не в большом почете. Знал бы реб Гилел, чем занимается сват, то навряд ли породнился бы с ним. Ох, сколько этот Гилел настрадался! Ему одному из всех жителей прежнего Меджибожа чудом удалось спастись.

— Посмотрите только, как силен человек, — отозвалась Ита. — Реб Гилел перед войной был уже дедушкой. И вот пришли фашисты, и все, кто не успел эвакуироваться, лежат в земле. Каким же сильным должен быть человек, чтобы после такого несчастья, на седьмом десятке, пойти под венец в надежде снова стать отцом и дедом! И реб Гилел, как видите, удостоился этого счастья. Посмотрели бы вы, какой у него наследник — рослый, красивый, крепкий!

— Реб Гилел не единственный у всевышнего. Я недавно был в нескольких местечках и видел, что люди даже старше реб Гилела спешили заново создать семью, чтобы оставить наследника. Очевидно, везде так. Речь ведь идет о жизни, о том, чтобы оставить кого-нибудь после себя.

— Борух, смотри-ка, — перебила Ита мужа, — могу поклясться, что это Ципа там стоит. Она, кажется, чем-то расстроена.

У одного из домиков-близнецов, куда направлялись люди с сифонами за сельтерской водой, — день, правда, был не очень-то жаркий, но шла суббота, — стояла высокая женщина в пестром крестьянском платке на голове и все время бормотала про себя:

— Как я его просила: Йона, не ходи, Йона, не ходи...

— Ципа, что там у вас случилось? — спросил Борух, приблизившись к ней.

От неожиданности Ципа вздрогнула:

— А? Ничего. — Увидев во дворе Боруха незнакомого человека, она кивнула на него: — Кто это у вас?

— Музыкант Манус, приехал на свадьбу.

— Да, нам теперь только музыкантов не хватает. Ох и заварилась у нас каша! Мой Йона, горе мне, ведь теперь у него...

— У кого?

— У злодея, чтоб он провалился!

— А что, он действительно вернулся? Раз так, я тоже пойду к нему.

— Не надо, вы только хуже сделаете. Мой Йона хочет уговорить его, чтобы он убрался отсюда еще до возвращения реб Гилела из Летичева. Мой Йона боится, что, если реб Гилел застанет здесь Алешку, он этого не перенесет.

— Кто еще пошел с вашим Йоной?

— Никто.

— Я возьму с собой «алхимика», и мы тоже пойдем туда.

— Боже вас упаси! Йона взял с меня клятву, чтобы я никому не говорила. Этим можно только испортить. Ой, реб Борух, реб Борух, как я боюсь!

— Что вы, Ципа! Ваш Йона был, если не ошибаюсь, солдатом. А учить солдата, как себя вести, не надо. Как там сказано в наших священных книгах: зверя в клетке бояться нечего.

— Зверь все же остается зверем.