Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

– Все так мыслите? – строго спросил Угоняй.

– Все, все, – раздалось вразнобой, но без тени сомнений и колебаний.

– Тогда вот что, – быстро и повелительно заговорил тысяцкий, вступая в свои права. – Жители новгородские с нами согласны, в том не сомневаюсь. Словиша слово скажет, кто не уверен, укрепится. Вече ждать времени нет, того и гляди Добрыню дождёмся. Надобно Великий мост разбирать и ворота городские запереть накрепко.

Новгородская верхушка княжей воли не принимала. Возможно, кто в душе и помысливал о новой вере, да на миру тайным помыслам воли не давал, и потому городская головка в своём отношении к новой вере была единодушна. Это единодушие позволяло тысяцкому действовать без оглядки. Сам Угоняй греческую веру отрицал категорически. Христианство означало самовластье киевского князя, засилье попов, да и крепка была вера тысяцкого в славянских богов.

– Не все славенские успели мост перейти, – с сомнением вымолвил Одинец.

Угоняй оборвал старшину.

– Не можем ждать, старшина. Кто сумеет, на лодиях, на челноках переправится.

– В Ладогу, за дружиной послать надобно, – подал голос боярин Изяслав.

Тысяцкий оборвал и боярина.

– А как нурманны заявятся? Кто оборонит? Мы меж собой драчку устроим, ярлам только того и надобно. Сами от киян отобьёмся.

Одному сотнику Угоняй велел с ротниками поспешать на мост и разобрать настил, другому – запереть обои городские ворота, усилить дозоры.

Старшины ушли к своим кончанам, тысяцкий, верховный волхв, бояре вышли на Торговище, поднялись на степень. Било смолкло.

– Братие новгородцы! – заговорил Богомил, и на площади воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов. Новгородцы ловили каждое слово сладкоголосого Словиши. – Киевский князь Владимир задумал силком крестити нас, новгородцев, нас, чьи диды пришли на берега реки Мутной, водимые боголюбивым князем Славеном. Неужто поддадимся княжему самоуправству, забудем и предадим Рода, давшего жизнь всему сущему, вдохнувшему жизнь в человеков? Забудем Перуна, Дажьбога, Макошь? Неужто забудем богов славянских и падём на колени перед лживыми греками? Братие, зову вас отстоять нашу веру славянскую, богов наших милостивых, заботливых!

Богомил смолк, колеблющееся пламя факелов освещало словно не многолюдье, а возмущённое Нево-озеро, на которое примчались Стрибожьи чада, нагулявшиеся на Студёном море и устроившие кучу малу на тихом доселе озере. Не в набег, не в кровавый поход звал Словиша, но постоять за веру дидовскую, защитить богов славянских. То для русича святое дело.

И площадь выдохнула:

– Отстоим веру! Не предадим, защитим богов наших!

Рядом с седобородым волхвом встал тысяцкий. Подняв руку, Угоняй потребовал тишины.

– Жители новгородские! Недосуг речи говорить, Добрыня вот-вот явится. Речами да криками не защитить дидовскую веру, не отстоять богов славянских от поругания. У кого есть оружье, поспешите домой, собирайтесь на берегу у Великого моста, не давайте киянам переправляться. У кого оружья нет, ступайте в Детинец, сотник выдаст, на кого хватит. Жители Людина конца, хоть с Велесовой, Рядитиной улиц, тащите пороки и каменья к Великому мосту. Будем те каменья в зловредных киян метать, коли сунутся.

Отдавливая ноги, награждая чувствительными тычками засонь, новгородцы последовали указаниям своего тысяцкого, устремляясь живыми потоками с Торговища. Площадь опустела, звёзды блекли, на востоке мутно серело.

4

Добрыня, усвоивши с молодости привычки храброго Святослава, в походах тело не нежил, искусных сокалчих с собой не возил, шатрами, перинами лошадей не утруждал, спал под открытым небом, на поистёршейся шкуре. Первые же звуки, издаваемые тревожным билом, сорвавшись с башни новгородского Детинца, Стрибожьими чадами разлетевшись окрест, пробудили воеводу. Помянув леших, призвав на головы новгородцев Перуновы родии, воевода резво поднялся с жёсткого ложа. Бесцеремонно растолкав гридня, чей молодой сон не могли прервать никакие набаты, велел кликать сотников, звать Путяту, Воробья. Прибежавшим на зов полусонным сотникам велел поднимать дружину, седлать коней, готовиться к выступлению.

Путята с Воробьём не торопились, оболоклись в одежды, чинно прошествовали среди поднявшеся суматохи. Пока бояре проделали путь от шатра к походному ложу Добрыни, тому подвели коня, два гридня держали пылающие факелы. Воевода нетерпеливо поглядывал на норовистых сподвижников. Обращаясь сразу к обоим, наказывал:

– Собирайте, не мешкая, обоз, дружину, идите к Новгороду. Я возьму пару сотен, поскачу сей же час. Упредили новгородцев, готовят что-то супротив, поспеть бы.

Стан зашевелился, подал признаки жизни. Запылали факелы, костры, злые, не выспавшиеся дружинники ловили, седлали коней. Десятники окриками подгоняли неторопких, кметы отвечали ворчанием. Просыпался и обоз. Попы собирались в одну чёрную кучу, галдели. Запрягали лишь одноконный епископский возок. Служке и престарелому вознице помогал сам епископ.

– Этому что не терпится? Странный поп.

Рассуждения Иоакима о вере, деяниях апостола Павла, обращавшего язычников, вызывали у Добрыни недоумение. Все попы как попы, этому же что-то надо. А что, и сам не поймёт. Язычество – бесовщина. Всё. Князь повелел креститься. О чём рассуждать? Князю виднее. Сколько они с князюшкой передумали о том, сколько ночей не доспали, прикидывая и так, и эдак. Так нет, этому настырному попу надо до чего-то докапываться. Объяснил бы толком, до чего?

Вдали от сыновца злые мысли о нём отодвинулись в сторону. Сейчас, будто в былые годы, Добрыня думал о нём, как о «князюшке», сыне сестры, так и не вкусившей по-настоящему женского счастья. Желя о преждевременно ушедшей сестре переносилась на её сына, обернувшись в отцовскую заботливость.

О том, что новгородцы всполошились, Добрыня уже не беспокоился. «Соберутся на Торговище, – размышлял он, – нам ещё лучше, возни меньше, так скопом и погоним в Волхов. Собрались на вече, теперь до полдня галдеть не перестанут».

Вершники построились в колонну, на рысях устремились к Новгороду. Позади поспешал одинокий возок.

На славенском Торговище у моста толпились жители, стоял разноголосый гомон. Перед дружиной толпа нехотя расступилась, образовав узкий проход, едва вершнику проехать. Добрыня, предчувствуя недоброе, первым въехал на мост. На середине моста копошились люди, делавшие что-то при свете факелов. Слышался треск отдираемых и ломаемых плах. Мост строили добротно, не думали, не гадали, что рушить придётся. Настил моста был частью разобран, едва коню перескочить, и то не всякому, но новгородцы споро продолжали отдирать, рубить плахи, увеличивая зияющий провал.

– Здравы будьте, новгородцы! – бодро-весело прокричал Добрыня.

– Здрав будь и ты, воевода! – ответили насмешливо, ни на миг не прекращая разрушительного занятия.

– Почто мост рушите? Ай нурманнов стережётесь, аль с перепою?

– От тебя, воевода, бережёмся. Почто в Новгород прибёг? Ай у киевского князя все меды повыпиты?

Добрыня не отвечал на зубоскальство, себе дороже. Новгородцев хлебом не корми, дай языки потешить. Говорил без злости, увещевая.

– Я друг Новому городу. Почто не пускаете? С благим делом к вам пришёл. По велению великого киевского князя попы, что со мной едут, крестити вас будут. Слово истинное, божье вам поведают. Правая греческая вера – истинная вера. Оставьте бесовские капи, придите к богу истинному, всемогому. Тем любы будете князю. Пустите попов в город, послушаете слово, там сами решите.

Уловка не удалась, через проём закричали:

– Ишь ты, пустите слово сказать! Пустите козла в огород! Ромеев старый князь храбрый Святослав бил, вещий Олег щит свой на врата Царьграда навесил, ромеи едва откупились. А нынешний князь, видать, дела дидов забыл, выю перед греками гнёт, веру их перенял.

– Блядословие то, людие! – прокричал Добрыня. Гнев уже поднимался во властном воеводе, но он ещё сдерживал его, разговаривал по-доброму. – Не клонил князь Владимир выю перед греками, ряд на добрый мир с ромеями установил. Басилевсы царьградские сестру свою царевну Анну в жёны Владимиру отдали, чтоб мир крепче был, и не царьградске, а корсунские попы к вам приехали. Корсунские попы добрые, ласковые, зла чинить вам не будут. Настелите мост, пустите в город.

Угоняю, приглядывавшему за установкой пороков, донесли о прибытии Добрыни. Тысяцкий поспешил на мост.

– Здрав еси, воевода!

– Здрав еси и ты, тысяцкий! Не по твоему ли приказу мост разобрали, княжих мужей в город не пускают? Не гневи князя, тысяцкий, вели мост настлать. Князь велел Новгороду креститися, с тем меня и попов прислал. Не гневи князя, тысяцкий, повторяю тебе, пусти в город.

– Ты, Добрыня, меня князем не стращай, – с некоторым презрением ответил Угоняй. – Меня не князь над городом поставил, а вече новгородское. Новгороду служу, его волю исполняю. Волю Новгорода, а не княжью. Не будем мы креститися, в дидовской вере Новгород остаётся. Кто в греческую веру перейти желает, того не неволим. Пускай крестится, на то в Новгороде и церковь есть, и попы имеются. Чужих попов, ни царьградских, ни корсунских, нам не надобно. Коли киевский князь из-за бабы в чужую веру переметнулся, а свою забыл, так срам ему, вероотступнику. Вот наш ответ твоему князю.