Знаменитые авантюристы XVIII века - Автор неизвестен Биографии и мемуары

— Вижу, — сказал Казанова.

— Прекрасно. Так вот-с, если завтра в этот самый час вы будете еще в Вене, то я велю силою выпроводить вас за черту города.

— Но с какой же стати ко мне применяется такая несправедливая и произвольная мера?

— Я не обязан давать вам никакого отчета. Скажу вам только, что вы оказались виновны в нарушении закона, изданного ее величеством касательно азартных игр. А вам известны вот эти карты и этот кошелек?

— Карт я не узнал, но кошелек узнаю, потому что это мой кошелек; правда, в нем теперь остается на вид не больше четверти того золота, что было, когда его у меня отняли.

И с этими словами Казанова подал штатгальтеру составленную им докладную записку, в которой было изложено все дело.

Штатгальтер пробежал бумагу, потом расхохотался и сказал Казанове, что в его остроумии и уменьи хорошо рассказывать нисколько и не сомневался, но что ему очень хорошо известно, что за птица Казанова, за что его выгнали из Варшавы, и т. д. Что же касается до истории, рассказанной в записке, то это очевидная нелепость, сплетение лжи и невероятностей. «Словом, — заключил градоправитель, — вы должны выехать из Вены, и мне желательно знать, куда вы направитесь».

— Я вам это сообщу, милостивый государь, когда я приму решение выехать отсюда.

— Как! Вы осмеливаетесь мне говорить, что намерены ослушаться моего приказания!

— Да ведь вы же сами оставили за мной свободный выбор: вы сказали, что я могу выехать добровольно или меня вышлют насильно.

— А, хорошо! Мне уже говорили, что вы человек с характером, только здесь ваш характер не послужит вам на пользу. Советую вам удалиться без всяких хлопот.

— Прошу вас возвратить мне мою записку.

— Ничего я вам не возвращу. Прощайте!

«Только подлая привязанность к жизни, — патетически восклицает Казанова, — помешала мне выхватить шпагу и проткнуть ею насквозь недостойного штатгальтера, который вел себя со мною не как судья, а как палач!». Надо было, однако же, к кому-нибудь обратиться с просьбою о заступничестве. Казанова вспомнил о графе Каунице, который его знал, и отправился к нему. У Кауница были посетители, и Казанова рассказал свою историю во всеуслышание при них. Закончив свой рассказ, Казанова просил Кауница замолвить за него слово императрице. Кауниц сказал ему, чтобы он написал прошение императрице, и брался передать его. Казанова выразил опасение, что пока императрица рассмотрит его прошение, его вышлют из Вены, а за него некому заступиться: он беглец, не имеет отечества и не может обратиться к своему дипломатическому представителю.

Услыхав это, один из посетителей Кауница, мужчина громаднейшего роста, подошел к Казанове. Это был саксонский посланник, граф Фицтум. Он сказал, что может принять Казанову под свое покровительство, потому что чуть не вся его семья (мать, брат) постоянно живут в Саксонии; мать его была там актрисой, а брат, художник, хранителем музея в Дрездене. Условились, что если резолюция императрицы на прошение Казановы запоздает, он может укрыться в доме Фицтума, где никто не посмеет его тронуть. Казанова тут же, у Кауница, написал следующее, не лишенное курьеза, послание к императрице.

«Государыня! Я уверен, что если бы в то время, когда ваше императорское и королевское величество изволите шествовать, какое-нибудь насекомое жалобным голосом сказало вам, что вы его раздавите, — вы отстранили бы стопу вашу, чтобы не причинить зла бедному созданью. Я именно такое насекомое, государыня, — насекомое, осмеливающееся молить вас о том, чтобы вы повелели штатгальтеру Шротенбаху отложить на восемь дней мое раздавливание туфлею вашего величества. Возможно, что по истечении этого краткого срока он не только не раздавит меня, но ваше величество возьмете из его рук августейшую туфлю, которую вы вручили ему для того, чтобы давить негодяев, а не венецианца, человека честного, невзирая на его бегство из свинцовой тюрьмы, и совершенно покорного законам вашего величества».

Это оригинальное послание произвело настоящий фурор. Даже холодный Кауниц улыбался во весь рот, читая его, и на вопрос кого-то из дипломатов, — неужели он передаст его императрице? — отвечал, что, конечно, пошлет немедленно, что такое прошение можно было бы подать не только королю, но самому Господу Богу. Многие просили у Казановы позволения списать для себя это прошение. Весь тот день только и разговору было, что об этом удивительном произведении. За обедом у Кауница тоже все время говорили о Казанове, о его бегстве из тюрьмы, о дуэли с Браницким. Венецианский посол, присутствовавший за обедом, на вопрос Кауница, за что Казанова попал в тюрьму, откровенно ответил, что не знает; это, конечно, было очень важное свидетельство в пользу нашего героя.

За него, очевидно, похлопотали, потому что императрица дала согласие на просимую отсрочку. Казанова воспрянул духом. Он немедленно засел за подробный доклад императрице, в котором рассказывал все свое дело. Он мечтал о том, что ограбивших его негодяев разыщут, накажут, кошелек ему возвратят, а штатгальтера с позором прогонят с места. Прежде чем подать доклад императрице, он надумал зайти к графине Зальмор, приближенной к Марии-Терезии особе, ежедневно видавшей императрицу утром и вечером. Он хотел рассказать ей свой казус и расположить ее в свою пользу, чтобы она подействовала на императрицу. Но почтенная дама встретила его сурово.

— Что это такое? — накинулась она на него. — Зачем вы до сих пор носите руку на перевязи? Что это за шарлатанство? Со времени вашей дуэли прошло девять месяцев, и вам нет никакой надобности в этой перевязи!

Чрезвычайно удивленный и сбитый таким приемом, Казанова кое-как отвечал, что он бы не носил перевязи, если бы ему в этом не было нужды, что он вовсе не шарлатан и что он пришел не за этим.

— Знаю я, зачем вы пришли, но я не намерена вмешиваться в это дело. Знаю я вас, итальянцев, все вы проходимцы!

Казанова повернулся и, не поклонившись сердитой даме, молча вышел. Он даже не в силах был бесноваться. Он просто не понимал, как мог он попасть в такое положение. На него опрокинулась целая груда мошенников из всех сфер, всех общественных положений, и придавила его под собою. У него оставался только один доброжелатель, граф Фицтум, принявший его под свое покровительство. Он в тот же день вечером посетил Казанову и передал ему, чем кончились все хлопоты у императрицы по его делу. Мария-Терезия сказала Кауницу (а тот передал Фицтуму), что, по словам штатгальтера, история, рассказанная Казановою в докладной записке, — чистая сказка, что Казанова метал банк поддельными картами: что его перевязь — одна только уловка, для того чтобы ловчее скрыть передержки, которые он делал при игре; что его поймали на шулерской проделке и, конечно, как водится, отобрали у него шулерски выигранные деньги; что кошелек, отобранный от Казановы с 40 дукатами, был представлен обобранными им игроками в полицию и, разумеется, конфискован. Эта проделка с кошельком была очень ловко придумана жуликом Поккини. В кошельке, по словам Казановы, было 200 дукатов; из них, значит, Поккини 160 взял себе, а 40 представил в полицию и этим снял с себя всякое подозрение, явился в глазах полиции честною жертвою шулера. В заключение императрица сказала, что она не может выбирать между Казановою и своим обер-полицеймейстером, который оказал городу громадные услуги, очистив его от мошенников, которыми он раньше кишел. Казанове же она могла предоставить лишь одно утешение — он мог пробыть в Вене, сколько ему было нужно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});